— Ты почему не открываешь? — начальственным тоном поинтересовался Мещеряков.

— Вещдоки прячет, — вместо Иллариона ответил Сорокин. — Похоже, мы опять арестовали не того.

— Кстати, о вещдоках, — сказал Илларион, впуская их в прихожую и запирая дверь. — Сотрудники московской криминальной милиции сперли мой коньяк и мои сигареты.

— Исключительно в интересах следствия, — быстро сказал Сорокин.

— Я так и понял. Но имейте в виду, что пить в доме нечего, да и курить, кстати, тоже.

Мещеряков опустил руку в карман плаща и извлек оттуда плоскую бутылку.

— Хорошо, но мало, — сказал Илларион, внимательно ознакомившись с этикеткой. — Что скажет родная милиция?

«Родная милиция», вздохнув, продемонстрировала сразу две бутылки.

— Сигареты тоже есть, — предвосхищая очередной вопрос Забродова, сказал Сорокин.

— Тогда проходите, — смягчился Илларион. — Есть хотите, полковники?

* * *

Спустя час с небольшим принесенная Мещеряковым плоская бутылка, опустев, перекочевала под стол, а в одной из тех, что доставил Сорокин, осталось совсем чуть-чуть. Сигаретный дым густыми слоями плавал над столом, замысловато клубясь в неярком свете торшера.

Свежий и подтянутый, словно вовсе и не пил, Илларион Забродов твердой рукой наполнил рюмки.

— Уф, — сказал Мещеряков, энергично растирая ладонью начавшее неметь лицо. — Не пойму, куда ты гонишь? Перепьемся все, как зюзи…

— Что и требуется доказать, — спокойно ответил Забродов. — Погода сегодня такая.

— Ага, — проворчал Мещеряков, — погода, значит…

Тогда понятно. Хорошо, что жена уехала.

Он залпом опрокинул рюмку и бросил в рот ломтик лимона. Сорокин покосился на приятеля и тоже выпил, но при этом, не удержавшись, коротко вздохнул — его жена была дома и наверняка уже начала ломать голову над тем, куда запропастился супруг.

— Не вздыхай, не вздыхай, полковник, — закуривая, сказал Илларион. Ты арестован по обвинению в выращивании бестолковых кадров, так что продолжай давать показания. Закуси вот и продолжай.

— Да что продолжать, — Сорокин уныло махнул рукой с зажатым в ней бутербродом. — Ерунда какая-то. Он вообще не умолкает. Как только очухался, сразу начал давать показания, и дает, наверное, до сих пор.

Собственно, это даже не показания, а так… Просит у кого-то прощения, плачет, признается черт знает в чем.

Мы насчитали сорок три эпизода, которые он взял на себя, а потом я ушел — надоело…

— Не понял, — сказал Мещеряков. — Как это — надоело? Что-то на тебя непохоже.

— Тебе тоже надоело бы, — заверил его Сорокин. — Двери он какие-то резал, кошек распинал… Один наш юморист возьми и спроси его: а это, мол, не вы Листьева застрелили? Я, наверное, — говорит, — только не помню.

— Он что, правда псих? — спросил Илларион.

— Шинкарев? — уточнил Сорокин.

— Да нет, юморист этот ваш.

— Да нет, просто дурак.

— А Шинкарев?

— Ну, детальной экспертизы еще не было. Его смотрел наш психиатр. Нашел сильнейший ситуационный психоз и нервный срыв, а насчет остального сомневается. Да и то сказать, как с ним разговаривать, когда он то кричит, то плачет?

Илларион болезненно поморщился, представив себе эту картину.

— В общем, он, наверное, действительно псих, — продолжал Сорокин. Признается во всем подряд. Мы его спрашиваем: милиционера убивал? Убивал, говорит, но где и как — не помню. Помню, как наручники выбрасывал, это да. Где выбрасывал — помнит, на заводских очистных... Нашли мы эти наручники, и еще плащ-накидку офицерскую. Он говорит, что в этой самой накидке пенсионера зарубил. Топором… Топор дома — зазубренный весь, но чистенький, ни капли крови. Или нож этот, с которым его Гранкин на пушку взял. Да, говорит, этим самым ножом я того гомика и зарезал. Как зарезал, не помнит, и вообще понятия не имеет, что это за гомик такой, где живет и как он к нему попал. Так что улик, почитай что, никаких, кроме наручников да вещей этого Козлова, которые мы у Шинкарева в подвале нашли. А их, между прочим, и подбросить могли. В общем, одна болтовня, даже следственный эксперимент не проведешь.

— Очень удобно, — заметил Мещеряков, по собственному почину наполняя рюмки. — Отпираться бесполезно, так он под дурака закосил. Все признает, а доказать вы ничего не можете. Этакий псих-самозванец. Погоди, он вам еще признается, что Освальда застрелил, и тоже не вспомнит, как.

— Очень может быть, — сказал Сорокин. — Он все повторяет, что внутри него якобы кто-то живет-, ну, бред, в общем.

— А, — негромко воскликнул Забродов, — здравствуйте, мистер Хайд!

— Что? — не сразу понял Сорокин. — А, это… Да, сходство есть. Правда, наш психиатр говорит, что такое случается в основном в кино да в художественной литературе. Утверждает, что в жизни он с этим не встречался.

— А что говорит его жена? — поинтересовался Мещеряков. — Он ведь, кажется, женат?

Сорокин быстро взглянул на Иллариона. Забродов выдержал его взгляд, не дрогнув ни одним мускулом лица.

— Женат, — сказал Сорокин. — Жена плачет.

У меня сложилось такое впечатление, что она о чем-то догадывалась… Не могла не догадываться. Все-таки, жили под одной крышей, спали под одним одеялом…

— То есть, — заключил Мещеряков, — теперь вы ей пришьете соучастие.

Сорокин посмотрел на него тяжелым взглядом и медленно покачал головой.

— Не знаю, как твоя, — сказал он, — а моя жена на ее месте поступила бы точно так же.

— Твоя правда, — вздохнул Мещеряков. — Давайте за то, чтобы наши жены не оказались на ее месте.

Он поднял рюмку, и Сорокин с Илларионом последовали примеру.

— Так что, — закусив, закончил Сорокин, — я дал кое-кому распоряжение отрубить ее от этого дела. Что загрустил, Илларион? Считаешь, что я не прав?

— Прав, конечно. Бесспорно, прав. Просто почему-то Репа вспомнился.

— Этот отморозок? С чего бы это вдруг?

— Я же говорю — почему-то. Не знаю, почему.

— А ты от Шинкарева не заразился? Тот тоже ничего не знает.

Мещеряков сдержанно ухмыльнулся и изящно откусил от бутерброда с черной икрой. Илларион вспомнил, как этот лощеный кабинетный полковник в свое время ел тушенку прямо из банки, выковыривая штык-ножом, и тоже ухмыльнулся.

— А что, полковники, — сказал он, переводя разговор на другую тему, не организовать ли нам с вами уху?

— Не организовать ли нам с вами цирроз печени, — пробормотал с набитым ртом Сорокин, который, как и Мещеряков, уже начал ощущать действие алкоголя.