– Никогда не встречал таких, как он, – признался один из надзирателей. – Можно подумать, он вообще ничего не чувствует. Холодный точно рыба…

Райдер больше не делал признаний, однако его прощальные слова, обращенные к Эпикуру Смейлу, палачу, представляются весьма знаменательными.

– Будь я так же силен в ботанике, как в химии, – произнес он при их последней встрече, – избавил бы вас от трудов.

Фраза эта еще долго потом не давала покоя Эпикуру.

Если бы старый Уолл узнал о казни Райдера, то почувствовал бы себя отомщенным: убийца, предавший его мучительной смерти, не ушел от наказания.

Возмущенный медицинский совет исключил доктора Китинга из коллегии, тот лишился права практиковать и в итоге перестал мучить больных Столдена. Управляющий в деле о банкротстве выставил его практику на продажу, а миссис Китинг забрала свои личные средства и переехала к матери. Встревоженные жители деревни строили догадки, кто станет их новым врачом. К общей радости, освободившееся место занял еще один Уолл, на сей раз доктор Джон. Он взялся за дело основательно и объединил обе практики – знахаря и дипломированного врача – под одной крышей, в Угловом доме.

Возможно, вы видели объявление в «Таймс» о женитьбе доктора Джона Уолла на мисс Бетти Кокейн…

Литтлджон побывал на свадьбе. Он никогда не пропускал таких событий. Ходили упорные слухи, будто он и устроил их брак, но вопрос этот по сей день остается загадкой.

Когда преподобный Этелред Клапледи, выпускник Кембриджского университета, магистр искусств, приходский священник деревни Хилари-Магны (а также и Парвы[65]), выглянул в окно сентябрьским утром, ему захотелось прыгать и кричать от избытка чувств.

– Он проспал до рассвета, а затем проснулся и запел[66], – пробормотал пастор себе под нос, широко распахнул створки и распростер худые руки в просторных рукавах пижамы, будто хотел обнять весь мир за окном.

Он привстал на костлявых пальцах ног, вытянулся и замер в этой позе, словно готовился взлететь. Потом выпятил тощую грудь и глубоко, с шумом вдохнул. От глотка бодрящего свежего воздуха у него закружилась голова, пастор пошатнулся, отступил на шаг и судорожно ухватился за край туалетного столика, чтобы не упасть. Затем осторожно проковылял назад к кровати, сел, с трудом вытянул тяжелый, верблюжьей шерсти халат из путаницы одеял и простыней, закутал им дрожащее тело и мысленно предостерег себя: не следует слишком увлекаться дыхательными упражнениями. Лучше начинать мягко, постепенно, вдыхать поочередно то одной ноздрей, то другой, как делают йоги. Вскоре дурнота прошла, и преподобный побрел в другой конец дома, в ванную. Там он снова приблизился к окну, закрыл глаза, зажал пальцем одну ноздрю и медленно вдохнул под оживленный аккомпанемент радостных мыслей. Эффект оказался поразительным, поскольку в этой части пасторского дома воздух не благоухал шампанским, здесь стоял смрад геенны огненной, запах смерти и разложения. Глаза мистера Клапледи в ужасе вытаращились и тотчас зажмурились. Он засопел, словно пес, обнюхивающий любимое дерево, и поспешно выпустил воздух из легких, стремясь выдавить все зловоние без остатка, затем бросился обратно, туда, где дышалось легче.

Повсюду вокруг природа разостлала свою роскошную накидку, раскрашенную в цвета осени. Из окна спальни пастора видны были деревья в саду, а чуть в стороне – церковное кладбище в обрамлении живописных ровных полей. Посередине высилась старая церковь с квадратной башней и покосившимся флюгером, которую окружали аккуратные лужайки. На поле по ту сторону изгороди стояли и молчаливо жевали свою жвачку коровы. В саду несколько кроликов резвились среди яблонь, увешанных плодами. Рядом на грядках возился огородник – выкапывал картофель; голова его скрывалась в ботве, наружу торчал лишь широкий зад, похожий на огромный черный гриб-поганку. На обширных окрестных полях налились колосья: созревший урожай дожидался жатвы. Хотя солнце взошло уже давно, линии пейзажа за окном чуть расплывались в легкой туманной дымке. Пастор вздохнул. Почему старому Гормли, деревенскому умельцу на все руки, вздумалось именно этим утром очистить сливную яму при пасторате?

– Один лишь человек мерзок[67], – задумчиво пробурчал преподобный Клапледи своему отражению в зеркале, пока брился в комнате с подветренной стороны.

Пришлось спешить: был уже одиннадцатый час. Накануне он работал допоздна, потому и проспал. Лицо, что смотрело на него из зеркала, всегда озадачивало пастора. Вот уже пятьдесят два года преподобный Этелред видел его перед собой изо дня в день во время бритья, корчил гримасы, медленно соскребая бритвой пену, но по-прежнему понятия не имел, что думают об этом лице другие. Собственные снимки, сделанные на приходских пикниках и чаепитиях в саду, благотворительных распродажах, крикетных матчах и цветочных ярмарках, где пастор в окружении застенчивой паствы неизменно занимал почетное место в середине первого ряда, или более официальные портреты, появившиеся в местной прессе, когда он возглавил приход в Хилари, не говоря уже о фотографии в паспорте (там он походил на беглого преступника, переодетого священником), всегда приводили мистера Клапледи в замешательство. Он изучил свое лицо в мельчайших подробностях и хорошо знал каждую черту. Высокий широкий лоб, гладко зачесанные наверх редкие темные волосы, глубоко запавшие, близко посаженные карие глаза под кустистыми черными бровями, тонкое лицо с восковой кожей да костлявый выступающий подбородок, синеватый из-за быстро растущей щетины и небрежного бритья. Рот крупный, с полными губами; нос прямой, правильной формы, безукоризненно симметричный и соразмерный, как тщательно выписанная цифра «четыре», с широкими ноздрями и розовато-сизым кончиком, верным признаком несварения желудка. Этелред Клапледи мог бы перечислить все до единой приметы своей внешности и даже составить из них подобие портрета, нечто вроде мозаики, выложенной из отдельных кусочков, но, как ни странно, общая картина ни о чем ему не говорила. Каждое утро он с недоумением разглядывал в зеркале свое лицо, покрытое мыльной пеной для бритья. От раздумий над собственным загадочным образом пастора отвлекла сценка на дорожке, огибавшей его сад. Он заметил две знакомые фигуры, занятые разговором. Преподобный Клапледи легко мог вообразить, что происходит. Он узнал мисс Тидер, особу любопытную и назойливую, из тех, что вечно во все суют свой нос. Она задумала обратить в истинную веру деревенского атеиста мистера Хаксли и упорно добивалась своего.

Мисс Тидер, женщине «уже не первой молодости», как отозвался о ней местный сквайр, было около пятидесяти лет, и она располагала достаточными средствами, чтобы платить домашней прислуге. Это позволяло ей шнырять по округе и вынюхивать, высматривать, вмешиваться в дела всех и каждого. Люди презирали мисс Тидер, многие смотрели на нее свысока, однако она продолжала свои тайные вылазки и затевала карательные походы против греха и порока. Вся деревня дрожала от страха перед ней. Стоило мужу занести руку на жену или повысить голос – мысль о мисс Тидер заставляла его замереть. Сварливые жены начинали ворчать тише – а вдруг мисс Тидер бродит где-нибудь поблизости? Распутники, неверные супруги, пьяницы и нечестивцы боялись ее больше, чем священника, и опасливо оглядывались через плечо – нет ли ее рядом. Влюбленные в Хилари никогда не обнимались и не целовались в полях или рощах под открытым небом, но искали для свиданий темные лесные заросли и чащи, чтобы спастись от всевидящего ока мисс Тидер, которая зорко следила за ними с небес, подглядывая сквозь просветы в облаках. Неверующие, инакомыслящие, антипатриоты, радикалы и несогласные обходили стороной мисс Тидер: она перехватывала их на улице, впивалась как пиявка, отнимала у них время, оскорбляла самые заветные их убеждения и взгляды, вызывала желание прикончить ее на месте одним ударом. Впрочем, война этой женщины против всего, что она считала позором и бесчестьем, не ограничивалась слежкой за грешниками. Будь это так, ее считали бы безобидной сплетницей, что повсюду сует свой нос и живет чужими прегрешениями. Мисс Тидер была еще и борцом. Язык, грозное свое оружие, она использовала как кузнечные мехи, и из искры шепотков раздувала всепожирающий пожар пересудов, кару огненную.