— Что случилось? — мягко спросила она. — Неужто вы хотите огорчить свою сестру?

— С идиотскими дураками разговаривать не желаю! — Родерик набычился, не размыкая сложенных на груди рук.

— А я не желаю слышать подобных выражений! — Сиделка тоже скрестила руки. — Извольте просить прощенья. Ну? — Она притопнула. — Мы ждем…

Род молчал. Сиделка покачала головой и, не отворачиваясь от него, скосила взгляд на меня и Каролину.

— Родерик для нас загадка, господа, — произнесла она чеканным медсестринским голосом. — Когда в настроении, он милейший человек, и мы все его обожаем. Но если он не в духе… — Сиделка вновь покачала головой, вздохнула и прицокнула языком.

— Все в порядке, — сказала Каролина. — Не нужно извинений, раз он не хочет. Я… не стану заставлять его что-либо делать против воли.

Она взглянула на брата и, потянувшись к нему через стол, робко проговорила:

— Мы с мамой скучаем по тебе, Родди, вот и все. Очень скучаем. Все время о тебе думаем. Без тебя в доме ужасно. Мне казалось… и ты думаешь о нас. Теперь я вижу, что с тобой все хорошо. Я… очень рада.

Родерик упорно молчал, но лицо его напряглось, а дыхание стало тяжелым, будто он изо всех сил сдерживался. Сиделка пригнулась к нам и доверительно шепнула:

— На вашем месте я бы ушла. Не дай бог увидеть его в припадке ярости.

Наше свидание длилось меньше десяти минут. Каролина нехотя встала, еще не веря, что брат ничего не скажет на прощанье. Но он даже не взглянул на нас, и мы ушли. Каролина пошла к машине, а я задержался на пару слов с доктором Уорреном; когда я догнал ее, она уже отерла слезы с покрасневших глаз. Я взял ее за руку:

— Все это тягостно, сожалею.

— Нет, зря мы приехали, — бесцветно проговорила она. — Надо было вас послушать. Дура я, что надеялась здесь чего-то найти. Ничего нет, правда? Ничего. Все как вы говорили.

Мы пустились в долгий обратный путь. Когда дорога позволяла, я обнимал Каролину за плечи. Руки ее лежали на коленях, а голова безвольно моталась в такт нашим скачкам на ухабах, будто смятение и расстройство лишили ее последних жизненных сил.

Разумеется, все эти события не вдохновляли на любовь, и наш роман несколько подувял. Сей огорчительный факт, а также беспокойство за Каролину и Хандредс-Холл привели к тому, что я стал дерганым, плохо спал и видел во сне какую-то муру. Не раз мне хотелось выговориться перед Грэмами. Но мы уже давно толком не виделись, я чувствовал, что они слегка обижены моим невниманием, и было бы неприлично лезть к ним со своими неприятностями. В конце концов мое состояние сказалось и на работе. Как-то на вечернем дежурстве я ассистировал в несложной операции, но все делал из рук вон плохо, и хирург, пошутив надо мной, справился один.

Хирургом был Сили. Когда после операции мы оба мыли руки, я извинился за свою рассеянность.

— Пустяки, — с обычной любезностью ответил Сили. — Вид у вас паршивый. Мне это знакомо. Что, замучили ночные вызовы? Да еще эта погода…

— Да уж, погода и впрямь… — промямлил я.

Я отвернулся, но чувствовал на себе его взгляд. Потом мы прошли в раздевалку, и я неловко выронил пиджак, снимая его с крючка, отчего содержимое карманов рассыпалось по полу. Выругавшись, я собрал свои вещицы и вновь натолкнулся на внимательный взгляд Сили.

— Полоса неудач, — улыбнулся он и, понизив голос, спросил: — Что случилось? Неурядицы с больными или, может, личные?.. Простите мою назойливость.

— Ничего, — ответил я. — Скорее, нелады с пациентами. Хотя отчасти и личные.

Я чуть не сболтнул больше — до того хотелось сбросить груз с души, — но вспомнил наш неприятный разговор на январском бале. Наверное, Сили тоже его помнил и хотел загладить свою бестактность, а может, просто понял, что я в полном раздрызге.

— Послушайте, ведь мы оба уже закончили? — сказал он. — Может, заглянем ко мне и дербалызнем? Вы не поверите, но я разжился бутылочкой виски. Дар признательной пациентки. Не соблазняет?

— К вам? — удивился я.

— А что такого? Идемте. Вы окажете моей печени услугу, если пропустите пару стаканчиков, иначе я один приговорю всю бутылку.

Я уже и не помнил, когда последний раз бывал в гостях, а потому согласился. На улице подмораживало; франтоватый Сили натянул плотную коричневую куртку и меховые шоферские перчатки, отчего стал похож на добродушного медведя, я — скромное пальтишко и шарф, и мы направились к своим машинам. Я отъехал первым, но вскоре малиновый «паккард», беспечно газовавший на обледенелой дороге, меня обогнал. Когда через двадцать пять минут я подрулил к дому Сили, хозяин уже был в кабинете, где доставал стаканы и разжигал камин.

Построенный в начале века, дом представлял собой безалаберное скопление светлых неприбранных комнат. Сили женился довольно поздно, однако молодая жена Кристина подарила ему четверых симпатичных детишек. Когда я вошел в незапертый дом, двое из них гонялись друг за другом по лестнице, еще один стучал теннисным мячом о дверь гостиной.

— Пропадите вы пропадом, сорванцы окаянные! — рычал Сили.

Взмахом руки он пригласил меня в кабинет, извинившись за беспорядок, но было видно, что втайне он счастлив и горд, как все мужья, что сетуют холостякам на свои большие шумные семейства.

Я вновь почувствовал, как мы далеки. Почти двадцать лет мы были любезными конкурентами, однако друзьями так и не стали. Сили откупорил бутылку, но я взглянул на часы:

— Только по маленькой. Мне надо еще приготовить кучу рецептов.

— Тем более следует хорошенько клюкнуть. — Сили разлил виски. — Будет пациентам сюрприз. Божественный запах, а? Ну, вздрогнули!

Мы чокнулись и выпили. Сили кивнул на ветхие кресла, которые поочередно зацепил ногой и подтащил к камину, не обращая внимания на задравшийся пыльный ковер. В прихожей бушевал ребячий гвалт, а через минуту в дверь кабинета просунулась симпатичная детская мордашка.

— Папа… — позвал мальчик.

— Сгинь! — рявкнул Сили.

— Ну, сэр…

— Прочь, не то оборву уши! Где мать?

— Они с Рози в кухне.

— Вот ее и донимай, шкет!

Дверь грохнула. Сили яростно прихлебнул из стакана и зашарил по карманам в поисках сигарет, но я его опередил, протянув свой портсигар и зажигалку.

— Сцены из домашней жизни, — с напускной усталостью проговорил Сили. Зажав сигарету в губах, он откинулся в кресле и продолжил: — Завидуете мне, Фарадей? Не стоит. Семьянин никогда не станет хорошим врачом, ибо слишком обременен собственными заботами. Надо бы издать закон, предписывающий лекарям безбрачие, точно католическим священникам. Это было бы им на пользу.

— Вы сами себе не верите. — Я затянулся сигаретой. — Будь оно так, я бы служил примером.

— Да, вы образец. Как врач, вы лучше меня, к тому же ваш путь в профессию был гораздо сложнее.