— Мицва, мицва![64]

Наум Коган глядел на Моню с восхищением:

— Ну вы молодец! По правде говоря, не ожидал от вас, думал, вы шмак[65], а вы…

Тяжело и прерывисто дыша, Моня ответил, несколько смущенно:

— Я и сам не ожидал… Но, в сравнении с вашим подвигом, это ничто.

— Нет, не говорите, то была война, над нами стояла смерть, мы кидались в огонь не от благополучной жизни. То, что я тогда сделал, был единственный способ прекратить сплошной обстрел, мы бы все равно погибли. А вы жертвовали собой не под угрозой войны, а во имя спасения еврейской ценности. Это в вас еврейская кровь заговорила. Я восхищен вами, глубоко сожалею и извиняюсь, что считал вас шмаком.

Подбежал Алеша, а с ним и парнишка Миша. Он принес сухое одеяло и смотрел на Моню с восторгом. Алеша накинул одеяло на Моню. Вдвоем они отвели его подальше от дымящихся бревен.

— У тебя ожоги на руках и на лице. Если бы крыша упала, ты бы погиб. Зачем ты рисковал жизнью?

Моня ответил, кашляя и задыхаясь:

— Сам не знаю зачем. Понимаешь, мне было жалко этих стариков, плачущих о своей Торе, а рядом стоял Наум Коган, и я вспомнил, как он однажды рисковал жизнью. Он мне и подсказал, что делать. Ну а главное, меня взяла дикая злость: раз Тора не погибла от поджигателей-фашистов, не дам ей погибнуть от поджигателей в Советской России.

Алеша с удивлением смотрел на него:

— А ты, Монька, герой!

— Никакой я не герой, я простой еврей. Вот Наум Коган считает, что это во мне еврейская кровь закипела.

Миша слушал разговор, смотрел на них, раскрыв рот от удивления, потом сказал:

— Дядя Моня, он вам правду говорит, вы герой, огня не побоялись, чтобы еврейскую ценность спасти.

Но Моня совсем закашлялся, и было видно, что ему нехорошо. Алеша повел его домой. В это время раввин стал собирать пепел пожарища в банку из-под варенья и приговаривал:

— Когда был сожжен первый храм Соломона в Иерусалиме, евреи собрали пепел в урну. Этот пепел они потом развезли с собой во все уголки изгнания, как святыню. У нас нет того пепла от храма Соломона. Но теперь у нас будет пепел от нашей маленькой синагоги. Это будет наша святыня.

На даче всполошившаяся мать Мони смазывала его ожоги вазелином и причитала:

— Ой, Монечка мой, ты же чуть не погиб из-за этих гоев[66], которые подожгли синагогу.

Дышать Моня стал ровней, но лицо и руки его покраснели и отекли, глаза превратились в щелочки. Алеша посадил его в машину и повез в больницу в Москву.

* * *

Синагога сгорела дотла, и от дыма погибла ночная сторожиха. На следующий день у пепелища обнаружили оставленную поджигателями листовку. Такие же листовки были расклеены на Казанском вокзале. Это было злобное антисемитское предупреждение всем евреям, мол, и впредь их ждут поджоги и погромы. Записки были напечатаны на машинке и подписаны заглавными буквами БЖСР, что означало «бей жидов — спасай Россию»[67]. Стало абсолютно ясно, что синагогу поджег кто-то из ярых антисемитов. Слухи о пожаре и листовках распространились по всей Москве со скоростью огня, евреи передавали друг другу эту ужасную новость. Павел Берг узнал об этом от Алеши на другой день, разволновался:

— Это первое открытое нападение на евреев с времен сталинского обвинения врачей. Это не просто хулиганство или бандитизм, нет, это намного серьезней — это объявление войны евреям. Если правительство с его средствами информации, печатью и радио, промолчит об этом, это будет означать санкционирование такого поведения. Молчание будет знаком согласия.

Ни в печати, ни по радио об этом ничего не сообщалось. Однако иностранные корреспонденты не дремали: радиостанция «Голос Америки» передала сведения о пожаре со всеми подробностями.

Алеша привез Моню в больницу № 50 Тимирязевского района. Дежурным хирургом был Михаил Цалюк, высокий, крепко сложенный мужчина, под сорок. Он профессиональным взглядом окинул Моню:

— Что случилось?

Из-за отека лица Моне было трудно говорить, объяснял Алеша:

— Понимаете, в Малаховке кто-то поджег синагогу, она горела, а он кинулся прямо в огонь — спасать древнюю Тору.

Моня закашлялся, хотел что-то сказать. Цалюк близко наклонился к его лицу, и Моня прошептал прерывающимся голосом:

— Тора очень древняя… из Испании… когда оттуда изгоняли евреев… а потом в Польше ее спасли… тоже от пожара… когда гитлеровцы подожгли синагогу, — он махнул обожженной рукой, показывая, что устал, но опять набрал воздуха и добавил: — Ее непременно надо было спасти… кто-то должен был это сделать.

Цалюк выпрямился, пораженный:

— Вы рисковали жизнью, чтобы спасти Тору?! Это очень благородно, вы совершили великую мицву. Хотя я еврей неверующий, но благодарю вас от имени всех. — И врач почтительно поклонился.

После осмотра он сказал:

— Ну, ожоги первой степени, не очень опасные, залечим быстро. Меня больше беспокоят ваши легкие, вы надышались гарью и дымом.

Алеша попросил:

— Я привез его к вам, потому что у меня здесь есть знакомый, профессор Зак. Не можете ли вы сказать ему?

Цалюк воскликнул:

— Зак ваш знакомый? Конечно, позову, это наш самый уважаемый профессор.

Кареглазый, невысокий Зак, лысый, шестидесяти лет с небольшим, появился удивительно быстро, передвигался он легко, стремительной походкой. Одет был не в накрахмаленный профессорский халат, а как хирург, готовый к операции, — в легкий операционный халат с короткими рукавами.

Цалюк объяснил Заку:

— Вот, Юлий Иосифович, новый еврейский герой: на пожаре в малаховской синагоге кинулся в огонь и спас древнюю Тору.

Зак с любопытством посмотрел на Моню и стал внимательно осматривать ожоги и слушать его легкие:

— Дышите… так. Помогите мне повернуть его. Дышите еще. Так. Придется нашему герою сделать вагосимпатическую новокаиновую блокаду[68], чтобы дышал легче. Наложим вам повязки с мазью Вишневского, сделаем внутривенное вливание физиологического раствора и дадим кислород для дыхания. Положим вас на пару-тройку недель.