Сам себя высокопарно называвший «советским Маратом» по аналогии с беспощадным вожаком Французской революции, Николай Иванович своими действиями больше всех прочих постарался, чтобы для него почти ни у кого из исследователей наших спецслужб (включая даже советских патриотов и сталинистов) не нашлось доброго слова. Так и остался он в истории не Маратом, а «кровавым карликом», истерично орущим, бьющим беззащитных арестантов и бескультурно плюющим себе под ноги прямо на ковер в служебном кабинете на Лубянке. Изысканным джентльменом нарком Ежов действительно не был, хоть что-то человеческое в нем теперь и при желании отыскать очень трудно – кроме разве что искренней любви к жене Евгении и бескорыстной привязанности к приемной девочке из детдома в их семье. Если бы мне поручили и в облике Николая Ежова найти что-то положительное, каковое понемногу в каждом не самом лучшем типе остается, я бы вспомнил, пожалуй, только эту его щемящую депрессию после смерти любимой женщины и то, как, уже изувеченный вчерашними подчиненными и обреченный к расстрелу, он попросил об одном: сохранить жизнь приемной дочери и своим юным племянникам.

А вот когда после расстрелов в подвале своего ведомства Бухарина, Зиновьева и Каменева зачем-то забрал убившие вчерашних партийных вождей сплющенные пули и хранил их в своем служебном столе, аккуратно подписав конвертик с каждым из этих жутких сувениров, которые изымут при обыске после ареста самого Ежова, – это уже явная патология наркома НКВД, да еще с налетом мистики. Эти мистические пули начальнику передал мрачно известный чекист Петр Магго, главный расстрельщик тогдашнего НКВД, начинавший расстреливать еще в ВЧК при Дзержинском, а за годы Большого террора лично приведший в исполнение несколько тысяч смертных приговоров – именно Магго лично застрелил этих партийных вождей в специальном боксе НКВД в Варсонофьевском переулке. Или когда Ежов бросал все дела и мчался в 1938 году лично инспектировать только что возведенный скульптором Верой Мухиной монумент «Рабочий и колхозница» после того, как некоему сумасшедшему энтузиасту доносов привиделось в складках одеяния стального рабочего замаскированное лицо Троцкого. Или зачем-то требовал к себе в кабинет и допрашивал поборника здорового образа жизни Порфирия Иванова. Чудаковатого и обросшего волосами «мага» тогда всерьез подозревали в проповеди под вуалью своего культа здорового дела настоящей антисоветчины, хотя чекистам наверняка был известен давно поставленный Порфирию Иванову медиками диагноз «шизофрения», да и сам его внешний облик о многом говорил. Но Ежов и этого целителя нетрадиционной медицины о чем-то всерьез и долго допрашивал, оторвавшись от страшной повседневности тех лет на посту наркома НКВД.

Наверное, Ежов больше всего боялся быть обвиненным в мягкотелости, в том, что проглядел где-то настоящий заговор, вот и бросался искать их везде, где мог. В 1936 году Ежов лично направил целый десант следователей и оперативников НКВД в провинциальный Мелекес в Куйбышевской области, где была убита учительница Пронина, бывшая делегатом съезда ВКП(б). При этом нарком Ежов настаивал, что нужно найти и обезвредить убившую делегата «съезда победителей» тайную организацию контрреволюционеров, даже тогда, когда уже было ясно, что Пронину ради грабежа убили местные уголовники (делегат-учительница привезла из Москвы со съезда какие-то вещи, в голодной поволжской глубинке бывшие вызывающим богатством), он выразил неудовлетворение уголовным финалом дела Прониной, когда за ее убийство уже расстреляли членов банды некоего Розова.

И в полном крови и ужасов 1938 году Ежов мог засесть лично править для советских газет некролог об умершем на чужбине великом певце Шаляпине, вычеркивая из него любые положительные или даже нейтральные отклики о покойном из-под пера деятелей советской культуры. Даже этим он успевал заниматься у стремительного конвейера арестов, пыток и расстрелов – в этом плане Ежов был безумно активным и работоспособным исполнителем любой воли сталинской власти, такие всегда бывают нужны лишь до определенной поры.

Прологом к «ежовской чистке» внутри НКВД стала известная речь нового наркома внутренних дел на пленуме ЦК в марте 1937 года с яростной критикой положения внутри НКВД, здесь досталось и внешней разведке, и госбезопасности, и обычной милиции. Эта знаменитая речь Ежова 1 марта 1937 года на пленуме послужила сигналом, подобным выстрелу «Авроры», для начала печально известной ежовщины. Ежов раскритиковал в возглавленном им совсем недавно ведомстве почти все направления работы, включая деятельность следствия, агентурную работу, условия слишком мягкого содержания арестованных по политическим делам в изоляторах НКВД, оперативную работу, разведывательную работу за пределами СССР. И когда только «мудрый сталинский нарком» успел стать за столь короткий период специалистом в столь непростых и разных тонкостях работы спецслужбы?

Многие историки отправной точкой больших ежовских репрессий называют июльский пленум ЦК ВКП(б) 1937 года, когда массовая кампания отстрелов по всей стране с заранее заготовленными квотами на «выявленных врагов» по регионам была опять же санкционирована властью уже окончательно и в законченном ее виде. Здесь последний раз некоторые из членов или кандидатов в ЦК партии попытались хотя бы в прениях поспорить с необходимостью такой страшной чистки и проголосовали против предоставления Ежову на посту главы НКВД особых полномочий.

На этот пленум Ежов пришел в сопровождении своего штаба ближайших помощников в НКВД, как сказали бы сейчас – со своей новой командой (взамен отстрелянной команды Ягоды): Фриновский (первый заместитель Ежова и начальник управления госбезопасности – ГУГБ НКВД), Заковский (второй зам Ежова и начальник НКВД по Москве), Курский (начальник контрразведки в НКВД), Берман (командир ГУЛАГа), Николаев (он же Журид, начальник Оперативного отдела) и другие ежовцы. Он же с первых дней наркомства в НКВД привел с собой из секретариата ЦК партии несколько доверенных лиц, как это часто затем практиковалось с приходом нового шефа советской госбезопасности. Своего заместителя из комиссии партконтроля ЦК Жуковского он поставил в НКВД начальником Административно-хозяйственного отдела, а позднее тоже поднял в ранге до одного из своих замов. Сюда же Ежов привел из аппарата ЦК Цесарского на должность своего референта в НКВД, а бывшего секретаря Харьковского обкома партии Литвина Ежов утвердил начальником отдела кадров в НКВД, позднее перевел на должность начальника Ленинградского управления НКВД.

Ежов тогда попросил июльский пленум 1937 года об особых полномочиях для НКВД, которые уже давались на год после убийства Кирова, но в 1936 году истекли. Несмотря на робкие попытки меньшинства на пленуме возразить против предоставления спецслужбе таких широких полномочий, они были ЦК Ежову и его ведомству выданы. Все, кто голосовал на пленуме против этого или воздерживался (Чубарь, Хатаевич, Пятницкий и др.), будут уже в первые месяцы начавшейся вакханалии репрессий арестованы и казнены. Из всех выступавших против чрезвычайных полномочий НКВД на этом пленуме только председатель Совнаркома Украинской ССР Любченко успеет застрелиться до ареста.

А уже 30 июля 1937 года начавшаяся кампания репрессий НКВД была Ежовым узаконена печально известным приказом по его наркомату № 00446, регламентировавшим эту затянувшуюся операцию по зачистке и устрашению целой страны. Здесь были и знаменитые «тройки», выносившие в составе местных начальников НКВД и прокуроров в упрощенном виде смертные приговоры. Отсюда практически пропадает прокурорский надзор за этой работой НКВД, приказ № 00446 его отменял. Поначалу отдельные прокуроры на местах еще пытались сигнализировать власти и верхушке партии о злоупотреблениях НКВД при этих массовых расправах, как это сделал прокурор Белорусской ССР Малютин, но это приводило только к тому, что сами эти прокуроры вскоре переселялись в камеры следственных изоляторов НКВД. Ведь кампания была согласована с самой высшей властью в СССР, да и инициирована именно ею, а НКВД была назначена в исполнители этой гигантской инквизиции по-советски тоже решением Кремля. Сам генеральный прокурор СССР Акулов был заменен на более послушного Сталину Вышинского, а вскоре репрессирован. При этом Иван Акулов тоже был выходцем из чекистов, в начале 30-х годов он даже недолго был одним из зампредов ГПУ при Менжинском, наравне с Ягодой и Балицким.