Когда все надежды на место в Национальном собрании рухнули, а Вебер заявил, что не пойдет ни на какие уступки партийной верхушке, поток пламенных речей стал постепенно иссякать. Тем не менее 28 января 1919 года в Мюнхене он читает доклад «О политике как профессии». Выступить с докладом его пригласили студенты, и он согласился только после того, как они пригрозили в случае отказа позвать вместо него Курта Эйснера. «Политика как профессия» — это своего рода дополнение к «Науке как профессии» и один из наиболее часто цитируемых текстов Вебера. Сам он, впрочем, считал этот доклад скорее неудачным, да и те слушатели, которые могли сравнить его с «Наукой как профессией», были разочарованы.

Фактически «Политика как профессия» — это прежде всего фрагмент из рукописи, которая позднее будет издана под общим названием «Хозяйство и общество». Вебер в общих чертах излагает свою концепцию трех идеальных типов легитимного господства и выдвигает тезис, что сама идея профессии коренится в личной харизме вождя, который в глазах тех, кто следует за ним, призван заниматься политикой[679]. Однако, чтобы удержаться у власти, харизматическому лидеру необходимы также оплачиваемый управленческий штаб, обладающий престижем в обществе, и административные средства управления. Вебер приводит многочисленные примеры, иллюстрирующие разницу между «жизнью ради политики» и «жизнью за счет политики». Он кратко касается вопроса о том, где, собственно говоря, размещается власть–наверху у министра или же внизу у профессионального чиновника, но не делает никаких выводов из своего ответа, согласно которому власть находится наверху, ибо только сверху можно угрожать санкциями, хотя при помощи угроз добиться можно не всего, и власть сильно зависит от информации. Он перебирает сословия и профессиональные группы, которые могут брать на себя политические роли (духовенство, писатели–гуманисты, придворное дворянство, английские мелкие помещики, адвокаты), а затем совершает экскурс в историю политических партий.

Не позднее того момента, когда Вебер приближается к последней трети своего доклада, вероятно, все его слушатели уже спрашивали себя, к чему он, собственно, клонит. Он же клонил к тому, что озвучил в самом начале, — к контрасту между понятиями «профессии» в смысле «работы» или «дела» и профессии в смысле призвания. Для Вебера все эти исторические примеры — это не более чем материал, позволяющий выявить механизм «выбора вождя», который в проблематике профессиональной политики интересует его больше всего. Люди, как он считает, обладают лидерскими качествами, инстинктами власти, харизмой. Распознает ли эти качества политическая система? Как она их распознает и при каких условиях люди с подобными характеристиками в принципе обращаются к политике? Вебер опасается, что в будущем все будет определяться деловой хваткой, погоней за должностями и партийным конформизмом. Не имеющие реальной власти парламенты не притягивают к себе политически одаренных людей. В этом он видел обреченность Германской империи. В соответствии с этим он очерчивает неизбежность альтернативы между демократией вождя с системой, исполняющей его приказы, и господством профессиональных политиков, пришедших во власть не по призванию.

Тем не менее критика его остается абстрактной, так как определение политического «таланта» он вынужден давать независимо от конкретных организационных условий. И тогда он объясняет, что есть люди, которым «позволительно […] возложить руку на спицы колеса истории», и вопрос лишь в том, дойдет ли до них ход в процессе функционирования политической системы. Вебер в данном случае, рисуя психологический портрет идеального политика, говорит и о себе самом: увлеченный, разумный, чуждый тщеславия. При этом «разумный» в данном контексте означает лишь, что политик служит делу, а не стремится к власти как таковой — «какая–либо вера должна быть всегда». Чего Вебер совершенно не приемлет, так это «нерыцарское поведение» в политике, нежелание понять другое мнение, припоминание чужих ошибок. Политика–это дело чести, и после войны недостойно поднимать вопрос о том, кто ее начал, ибо «сама структура общества породила войну». Как социолог Вебер в своей теории утверждает, что любое социальное действие имеет причины, восходящие к конкретному индивиду, а как представитель побежденной нации он апеллирует к обществу! Так что же — коснулись политики колеса истории или нет? Получается, успехи они могут относить на свой счет, а провалы — оправдывать действием анонимных сил?

Недовольство Вебера неудавшейся революцией 1918 года в итоге сводится к критике политиков за их аполитичность, проявляющуюся в поиске виноватых и наивной вере в то, что политик может сделать критерием оценки своих действий истину и при этом отказаться от насилия. Если трезво смотреть на вещи, то Вебер, конечно, прав, несмотря на то что сторонников «этики убеждений», мыслящих в категориях вины, он обнаруживает только в левом лагере. Скоро начнутся совершенно иные преследования «козлов отпущения». Однако та этика рыцарского благородства, которую Вебер предлагает взамен, в свою очередь, очень наивна. Война унесла миллионы жизней, а Вебер предлагает, чтобы стороны конфликта, покончив с главным немецким военным диктатором, 1‑м генерал–квартирмейстером штаба Эрихом Людендорфом, стряхнули пыль с одежды и перешли к повестке будущего дня, понимая, что взаимные обвинения — не мужское дело, раз уж в политике замешаны дьявольские силы. Какова была вероятность того, что они поступят именно так? Политик, завершает Вебер свою речь, должен быть героем. Когда сегодня мы оглядываемся на историю XX века, у нас невольно закрадываются сомнения в истинности этих слов.

Обычно автору биографии несложно разделить жизнь ее героя на периоды, но иногда это бывает связано с определенными трудностями. Так, например, в жизни Макса Вебера непонятно, когда закончилась его молодость. С началом учебы в университете? С ее окончанием? Когда он женился и покинул родительский дом? Или когда он в первый и последний раз всерьез поссорился с отцом? Ответ на этот вопрос зависит от того, что мы понимаем под словом «молодость» и что сам герой биографии говорит о ней, а ведь он может сказать, что настоящей молодости у него и вовсе не было. «Только дело в том, что „вторая“ молодость — а была ли у меня когда–нибудь „первая“? — выглядит по–особому», — пишет Вебер своей любовнице, и здесь, вопреки его собственной теории науки, мы видим, как действительность сама заявляет о наличии некой структуры, которую биографу даже не приходится в нее привносить[681].