Впрочем, так обстоят дела со всеми периодами жизни. Можно ли считать переезды, новые влюбленности, войны вехами в его жизни — этот вопрос приходится решать каждый раз по–своему. То же самое касается и выделения периодов творчества Макса Вебера — этой теме посвящена огромная литература. При этом невольно складывается впечатление, что жизнь и творчество совершали остановки и значимые повороты не одновременно. Свои политические взгляды Вебер, к примеру, менял явно быстрее и чаще, чем научные принципы, хотя, с другой стороны, для современников изменения первых были гораздо ощутимее, чем изменения последних: выйти из партии или союза, такого, например, как Пангерманский, — это нечто иное, нежели покинуть определенное научное направление, например, историческую школу политэкономии. Первое скорее воспринимается как решение, тогда как второе проследить сложно, ибо здесь нет никакого формального членства, о прекращении которого можно было бы заявить. Отчуждение в результате приобретения новых знаний чаще всего — и уж во всяком случае применительно к Максу Веберу — выглядит как итог долгого, постепенного процесса. Стало быть, и здесь разделение на главы, содержащие в себе «жизнь и творчество», имеет определенную степень свободы.

Неверно это лишь в отношении одной–единственной главы — главы о конце жизни. В нашей книге она не последняя, ибо творчество Макса Вебера после его смерти имело такое влияние, что собрание всей критической литературы вряд ли уместилось бы в рамках одной частной библиотеки. И, разумеется, проблематичной в этой последней главе жизни оказывается не ее физический конец.

Гораздо сложнее решить, можно ли тут вообще говорить об одной последней главе или же ее нужно разделить на две. Дело в том, что Макс Вебер умирает в самом начале нового периода своей жизни.

Сложность заключается еще и в том, что непонятно, с чего должны начинаться эти две последние главы его жизни, главы о начале новой жизни и ее внезапном конце. С чего начинается последний отрезок жизни человека, который не чувствовал приближения конца и, в отличие от многих своих современников, не был на войне, на которой, по крайней мере, он осознавал бы высокую вероятность смерти? Вебер умирает так, как по его собственному описанию суждено умереть всем современным людям: не успев «насытиться жизнью». Смерть выхватывает его из жизненного потока. За две недели до смерти он еще рассказывает об «общей теории государства и политике (социологии государства)», прерывает свой доклад на определении политической партии и переносит продолжение на следующее заседание, после праздника тела Христова.

Стало быть, начало последнего периода его жизни тоже не имеет точной даты, но, по крайней мере, его можно соотнести с конкретным местом: последним важным перемещением Вебера в пространстве был его переезд в Мюнхен, где он в летнем семестре 1919‑го вступил в должность профессора общественных наук, истории экономики и политэкономии. До этого он почти четверть века прожил в Гейдельберге, приехав туда в 1897 году. Это был город, где прошло детство его матери, где у его родни был особняк, в котором впоследствии жил он сам, город, где происходило все самое важное в его жизни–здесь к нему пришла известность, здесь он пережил кризис, выздоровление, конфликты, любовь, авторский успех, интенсивное общение с друзьями. Даже тот факт, что Вебер невероятно много для своего времени путешествовал, скорее приумножал, чем приуменьшал значение этого города для его жизни: он всегда возвращался домой в Гейдельберг, и это отнюдь не наша глубокомысленная выдумка. Те, кто знал Вебера, отмечали, что среди университетских городов Германии ему больше всего подходил именно Гейдельберг: вдали от Берлина и характерного для него искушения верить в то, что ученые могут как–то влиять на придворную политику, но в то же время и вдали от Швабинга[682] с его иллюзией элитарного выхода из элиты в составе антибуржуазной и уж во всяком случае антипрусской богемы.

Тем более примечательно, что Вебер решил все это покинуть. Быть может, главную роль сыграло само по себе приглашение от университета–ждать такого приглашения от Гейдельбергского университета не приходилось. Сферу, отвечающую его образованию, он покинул, поскольку, как ему казалось, не соответствовал тем требованиям, которые он сам к себе предъявлял: «свободно парящий интеллектуал» в нем восставал против ученого–политика (хотя следует признать, что свою роль здесь сыграли и его неурядицы в половой жизни и физические недомогания). С 1903 года и вплоть до начала Первой мировой войны он вел жизнь рантье, т. е. жил в основном за счет процентов от капиталовложений и был свободен от каких–либо обязательств. В его собственной терминологии такой образ жизни соответствовал понятию аристократии: получать плату за служение обществу в целом. Его служение заключалось в его творчестве.

К тому же Гейдельберг все равно уже перестал быть тем, чем он был в период между 1900 и 1914 годами. Политика развела людей по разные стороны баррикад. Роберт Михельс и Георг Лукач — ученики Вебера, ставшие со временем его друзьями, — рассорились с ним не только из–за расхождений во взглядах на мировую войну. Веберовское тре бование к интеллектуальным элитам определиться, каким предельным идеям, каким «кумирам» они служат, они восприняли по–своему, примкнув к фашистам и коммунистам соответственно. Война изменила общество, которое только–только начало настраиваться на новые свободы. То, что было придумано между 1900 и 1914 годами и в какой–то мере испробовано на индивидуальном уровне, теперь приобретало политические масштабы. То, что раньше было авангардом и богемой, теперь стало революцией и реакцией, активно совершаемым переворотом, насилием. Тот Мюнхен, в котором поселяется Вебер, уже не понять, если смотреть на него с точки зрения обитателя Швабинга. Сам Вебер тоже прошел через свою личную трансформацию. К началу 1919 года это уже не просто выдающийся ученый, оторвавшийся от мышления XIX века, чтобы создать теорию современной эпохи в форме исторических очерков, где речь идет, главным образом, об уже исчезнувших мирах. За Вебером уже давно закрепилась слава эксцентричного корифея. Он знаменит в неформальных и официальных кругах, у него много врагов, но он, безусловно, «велик» в глазах современников. Он комментирует весь ход войны и, не имея революционных амбиций, вскрывает прогнившую сущность монархии. Но самое главное — у него за спиной множество публичных выступлений. И когда он появляется в каком–нибудь большом городе, это уже означает, что он хочет действовать и не боится порохового дыма. Наблюдая за самим собой, он замечает, как порой теряет над собой контроль и начинает актерствовать: «демагог, в которого я превратился»[683]. И когда в марте 1919 года он принимает приглашение Мюнхенского университета, он уже знает, что в Мюнхене правит Баварская Советская Республика.

Впрочем, его в столицу Баварии влечет другая революция. У Макса Вебера появилась «госпожа»: Эльза Яффе. Так он впервые обращается к ней в конце декабря 1918 года: «Ты — та, кому я буду служить, — обещает он, — даже если это приведет меня в преисподнюю». Весной, летом и осенью 1918 года, по пути в Вену и во время посещения Мюнхена с докладом «О новом политическом устройстве Германии», он наносит визиты Яффе, несмотря на то что раньше сам прекратил с ней всякое общение. Эльза Яффе (ее муж к тому моменту был министром финансов в правительстве Курта Эйснера) напишет позднее «о тех решающих днях в начале ноября 1918 года»[684]. Пока же он обращается к ней на «вы», около 20 декабря 1918‑го он впервые называет ее «любимой Эльзой», а с конца января 1919 года одно признание в бесконечной преданности следует за другим. Он вспоминает прочитанный в детстве роман Скотта «Айвенго» и одного из его героев–пастуха: подобно тому как тот носил на шее металлический ошейник с именем саксонского князя Седрика, так и Вебер носит невидимый ошейник с надписью «Собственность Эльзы фон Рихт»[685]. Он все еще продолжает писать любовные письма Мине Тоблер (ее «вассалом» он тоже себя уже называл), но только от великодушия Эльзы зависит, позволит ли она Веберу и впредь давать Мине то, что он еще может ей дать. Ткач[686] принадлежит баронессе фон Рихтхофен — так, используя средневековую терминологию, он сообщает о своем преклонении перед возлюбленной. Для него речь идет об «абсолютном подчинении», о «кабале», личной зависимости и т. д. Дважды он ставит под своими письмами «S.S.S.q.b.S.p.», соединяя две испанские формулы приветствия: в его варианте преданный слуга целует не руки, а ноги[687]. В письмах Вебера Эльза Яффе оказывается окутанной плотной терминологией господства, подчинения, верховной власти женщины. Ученица стала наставницей учителя, его повелительницей, она усмирила его — и т. д. и т. п.: Вебер, который в науке поставил желание подчиняться в центр своей социологии господства, теперь интенсивно использует данную терминологию в своих любовных письмах. Вместе с Эльзой он читает свое «Промежуточное рассмотрение» и в шутку предлагает там, где речь идет об эротике, сделать сноску: «Исправлено и дополнено после глубокого изучения фактического материала»[688].