Говорили, будто особняк был построен во времена правления Генриха VII. Старый дом покрылся мхом и лишайником, а в истертой временем каменной кладке стен чувствовались признаки начинающегося разрушения. Сад, за которым давно не ухаживали, успел одичать; подстриженные живые изгороди и деревья обрели фантастические формы, а цветочные клумбы заполонил ядовитый сорняк. На заросших кустарником аллеях стояли потрескавшиеся мраморные и изъеденные ярь-медянкой бронзовые статуи, давно переставшие работать старинные фонтаны и укрытые густой листвой солнечные часы, на которые больше не падали лучи солнца. Надо всем этим нависала тяжелая тень старины и утонченного декадентства. Но хотя Хагдон не знал прежде ничего, кроме своего первобытного австралийского окружения, он чувствовал себя почти как дома в атмосфере Старого Света, пронизанной призраками тысячелетий, дыханием мертвых мужчин и женщин, любовью и ненавистью, давно превратившимися в прах. Вопреки собственным ожиданиям, он не ощущал ностальгии по далеким краям, где родился и вырос.

Сэру Родерику полюбились бессолнечные сады и высоко вздымавшиеся над домом тисы. Но больше всего его очаровывал сам старый особняк, коридор с портретами предков и темная пыльная библиотека, где он обнаружил потрясающую коллекцию редких фолиантов и манускриптов, в том числе множество первых изданий поэтов и драматургов Елизаветинской эпохи; попадались там и древние книги по астрологии и колдовству, демонизму и магии. Сам не зная почему, сэр Родерик невольно вздрагивал, переворачивая страницы этих томов, – от древней кожи и пергамента как будто веяло могильной затхлостью. Он поспешно захлопывал их, и даже первые издания не могли завладеть его вниманием. Зато сэр Родерик надолго задерживался над некоторыми родословными и рукописными сведениями о семействе Хагдон: ему хотелось узнать как можно больше о своих таинственных предках.

Просматривая записи, он удивился лаконичности упоминаний о предыдущем сэре Родерике Хагдоне, который жил в начале семнадцатого века. Всем остальным представителям прямой линии уделялось много внимания – их свершения, супружества, известность (зачастую военного или ученого толка) обычно удостаивались немалого славословия. Но о сэре Родерике не сообщалось ничего, кроме дат его рождения и смерти и того факта, что он был отцом сэра Ральфа Хагдона. Не сообщалось ничего и о его жене.

Хотя у нынешнего сэра Родерика не было на то особых причин, его весьма заинтересовала такая несообразность. Любопытство его лишь возросло, когда он обнаружил, что в галерее нет портретов ни сэра Родерика, ни его неназванной супруги. Отсутствовало даже свободное место между изображениями отца и сына сэра Родерика, которое могло бы означать, что портрет когда-то все же существовал. Новоиспеченный баронет вознамерился во что бы то ни стало разгадать эту тайну, и к любопытству его прибавилась смутная, но неодолимая тревога. Он сам не знал, почему жизнь и судьба неизвестного предка стали так важны для него, обернулись глубоко личным интересом.

Порой ему казалось, что его навязчивая идея совершенно нелепа и ни с чем не сообразна. И тем не менее он обшаривал особняк в надежде отыскать некие спрятанные записи, расспрашивал слуг, арендаторов и местных жителей, пытаясь узнать, нет ли какой легенды, связанной с его тезкой. В особняке так и не удалось ничего найти, а все его расспросы люди встречали с пустым выражением лиц и заверениями в том, что не знают ничего, – похоже, никто даже не слышал о неуловимом баронете семнадцатого века.

В конце концов сэру Родерику удалось кое-что выяснить у дворецкого Джеймса Уортона, восьмидесятилетнего старика, который служил трем поколениям Хагдонов. Одряхлевший Уортон, забывчивый и неразговорчивый, казалось, тоже ничего не знал; но однажды после настойчивых расспросов он вспомнил, что в юности ему рассказывали про тайник за книжным шкафом: несколько столетий назад там были спрятаны некие манускрипты и фамильные ценности, и по каким-то неизвестным причинам его с тех пор никто из Хагдонов не открывал. По предположению дворецкого, в тайнике могло находиться нечто, способное пролить свет на темную тайну фамильной истории. В слезящихся глазах старика играли хитрые и язвительные искорки, и сэр Родерик заподозрил, что дворецкий знает о родословной хозяев несколько больше, чем готов рассказать. Внезапно баронета охватил страх: он как будто оказался на грани некоего омерзительного открытия, касавшегося событий, о которых все предпочли забыть, ибо они были слишком чудовищными, чтобы о них помнить.

И тем не менее он не колебался: его так и подмывало выведать все, что можно. Книжный шкаф, на который указал старый дворецкий, содержал солидное собрание томов по демонизму и магии. Шкаф отодвинули, и сэр Родерик начал дюйм за дюймом ощупывать стену. После долгих поисков он нашел и нажал скрытую пружину, и дверь в потайную комнату распахнулась.

Тайник был не больше кладовки, хотя при необходимости в нем мог бы спрятаться человек. Вне всякого сомнения, с подобной целью он изначально и создавался. Из узкой темной щели в нос сэру Родерику ударил запах плесени и экзотический аромат, который мог бы исходить от курильниц, зажженных для исполнения сатанинских ритуалов. Здесь витал дух загадок и зла. В тайнике хранились несколько тяжелых, окованных медью средневековых томов, тонкая рукопись на пожелтевшем пергаменте и два портрета, стоявших лицом к стене, словно даже тьма за запертой дверью не вправе была их созерцать. Сэр Родерик извлек на свет тома, рукопись и портреты. Картины, которые он осмотрел первыми, изображали мужчину и женщину в расцвете лет, в костюмах семнадцатого века, и сэр Родерик ни на мгновение не усомнился в том, что это и есть таинственная пара, о которой столь немногословно упоминалось в фамильных хрониках.

Он смотрел на них, охваченный странным возбуждением, с чувством некоего судьбоносного откровения, которого он пока еще не постигал во всей полноте. Бросив взгляд на портрет, он отметил удивительное сходство первого сэра Родерика с ним самим – сходство, ни разу больше не повторявшееся в их семье, где преобладали практически полные их противоположности. Он видел перед собой те же ястребиные черты, ту же бледность лба и щек, тот же почти болезненный блеск в глазах, те же бескровные губы, словно высеченные из мрамора, так же как и впалые веки. Большинство Хагдонов отличались широкими и жизнерадостными, полнокровными лицами, но в молодом баронете столетия спустя повторилась более темная порода. Главное различие заключалось в выражении лиц – у первого сэра Родерика был взгляд человека, страстно преданного силам зла, – человека, для которого его собственная судьба стала проклятием.

Сэр Родерик зачарованно смотрел на картину, и ужас мешался в нем с неким чувством, которому он сам не мог подобрать подходящего определения. Затем он повернулся к портрету женщины, и его охватило дикое волнение от вида