– Это часть твоей работы пока что. Нам следует соблюдать особую осторожность, даже думать шёпотом. – Катон посмотрел на лицо друга, ища признаки понимания. – Дело дошло до критической точки. И как только мы со всем этим покончим, сразу вернёмся к своей обычной солдатской службе.

– При условии, что Нарцисс сдержит данное нам слово.

– Именно так, – согласно кивнул Катон.

– И ещё при условии, что мы выживем в этих игрищах в роли секретных агентов.

– Пока мы прикрываем друг другу спину и не болтаем лишнего, у нас есть все шансы выжить.

– Хочешь что-нибудь поставить на такой исход дела? – насмешливо спросил Макрон.

– Сколько угодно. – Катон улыбнулся и протянул другу руку: – И куда пойдут денежки, если ты выиграешь?

– Фу ты! – воскликнул Макрон и хлопнул ладонью по руке Катона. – Отвали. Хватит с меня на сегодня всех этих игр. Я – на боковую.

Он направился к лестнице и начал подниматься. Катон, помедлив, последовал за ним. Вернувшись в комнату своей секции, они увидели, что Фусций успел перевернуться на спину и крепко спит, слегка посапывая. Они стянули калиги и улеглись на свои койки, не произнеся больше ни единого слова. Как обычно, Макрон заснул сразу же, прибавив свой более низкий утробный храп к сопению Фусция. Катон заложил руки за голову и уставился в потолок, пытаясь не обращать внимания на эти звуки. Он старался сосредоточиться на тонкостях и неожиданных поворотах в осуществлении заговора, который они с Макроном в течение двух месяцев, но пока что тщетно пытались раскрыть. Успехов у них было явно маловато.

Немного погодя его мысли стали разбегаться, прыгая с одного аспекта заговора к другому. Потом, совершенно внезапно, перед его мысленным взором предстало искажённое гнусной злобой лицо Цестия, когда он отшвырнул в сторону Британика во время голодного бунта на Форуме и рванулся к Нерону. Катон нахмурился при этом воспоминании. Что-то в поведении бандита никак не вязалось с прочими деталями заговора. Катон напрягал мозги, пытаясь связать всё это воедино, но он слишком устал и никак не мог толком сконцентрироваться. В конце концов он зажмурился, и перед глазами, как живая, тут же встала картина потопа, гигантской волны. Он тогда был уверен, что непременно погибнет. Что все они погибнут, смытые волной и захлебнувшиеся. Но боги были милостивы к ним. Он остался жив, и Макрон тоже, и император, и большинство тех, кого захватил этот потоп. Заговорщикам не удалось погубить Клавдия, точно так же, как им это не удалось на Форуме. Но они попытаются снова, и скоро.

На следующий день две потрёпанные и поредевшие центурии из когорты Бурра были пополнены людьми из других подразделений преторианской гвардии. Сам трибун получил в награду от императора травяной венок за спасение римского гражданина. Церемония награждения проходила во внутреннем дворе императорского дворца. Все солдаты когорты, находившиеся под командованием Бурра, выстроились тремя шеренгами лицом к императору. Стоя по стойке «смирно» на левом фланге шестой центурии, Катон отлично видел всю свиту Клавдия, члены которой с разной степенью успешности пытались продемонстрировать восторг от напыщенной риторики императора, захлёбывающегося от слов благодарности.

Императорская семья столпилась позади Клавдия. Агриппина заняла подобающее ей место матроны между Британиком и Нероном, положив руки на их плечи. Она легонько поглаживала и ласкала собственного сына, тогда как по плечу Британика её пальцы двигались несколько более жёстко и грубо, подбираясь к обнажённой шее пасынка. Катон отлично это видел. В какой-то момент он даже скривился и метнул в неё острый, неприязненный взгляд, за что был вознаграждён злобным выражением на её лице. Когда она наконец опустила руку, Британик воспользовался открывшейся возможностью и отодвинулся подальше от мачехи.

За плечом Агриппины Катон рассмотрел Палласа, тот слегка склонил голову набок, вроде как наслаждаясь речью императора. Рядом с ним стоял Нарцисс, мрачный, весь в царапинах и синяках, полученных, когда его мотало и швыряло в потоках воды, высвободившейся после падения плотины. Он пристально смотрел на ряды преторианской гвардии, потом повернулся в сторону Палласа и стал смотреть на него, почти не скрывая выражения крайней ненависти.

Позади них толпились императорские вольноотпущенники и группа свободных граждан – советники и несколько приближённых к трону сенаторов, а также префект претория, Гета. Он стоял в позе истинного военного, выпрямив спину, выпятив грудь. Его начищенный нагрудник ярко сверкал, а пурпурный шарф, аккуратно и точно затянутый на талии, смотрелся просто великолепно. Концы шарфа декоративными волнами спускались вниз от узла, которым он был завязан. Роскошные кожаные сапожки сидели на его ногах как влитые, как второй слой собственной кожи, верхнюю кромку их голенищ, доходивших до колен, украшали золотые кисти. Катон не мог сдержать улыбки – какая всё-таки суетность! Но как бы великолепно Гета ни выглядел, Катон отлично знал, что префект непременно удостоится самых язвительных и пренебрежительных выражений со стороны Макрона, который всё подобное роскошество считал излишним и недостойным настоящего мужчины.

Однако весёлое выражение с лица Катона быстро исчезло – он вдруг вспомнил о гнусной и угрожающей действительности, что пряталась за всей этой упорядоченной и правильной демонстрацией единства и иерархической преданности. Среди тех, кто сейчас мирно и спокойно стоял за спиной императора, находились предатели, изменники, замышляющие его убийство, тогда как многие из остальных планировали истребить вообще всю императорскую семью. К этим изменническим настроениям добавлялась вражда и соперничество между Нероном и Британиком, между Нарциссом и Палласом и, несомненно, профессиональное соперничество между префектом претория и только что награждённым трибуном Бурром.

Катон не мог не ощущать определённого циничного презрения при виде всего этого показного порядка, демонстрации преданности, лояльности и верности долгу, предъявленных народу Рима. Все эти лизоблюды были плоть от плоти и кровь от крови всё тех же простых людей, но их жизнь представляла собой постоянную борьбу за влияние, за власть и богатства – это был голый эгоизм, драка за собственные интересы, в то время как понятия о чести и достоинстве были давно забыты и затоптаны в грязь. Свинцовая тяжесть на душе, возникшая от понимания всего этого, невыносимо давила Катона, ведь он отлично осознавал, что так оно и есть, и это всерьёз и надолго, поскольку те, кто имеет власть, всегда будут всеми силами стремиться сохранить, удержать её в своих руках и даже увеличить, а вовсе не употребить её на благо тех, кем они правят.

Он вдруг обнаружил, что задумался на совершенно неожиданную тему: а не будет ли лучше для Рима, если Освободители преуспеют в своём стремлении смести прочь императора, его семейство и все эти никому не нужные причиндалы имперского двора. Он понятия не имел, какая жизнь была при республике. В Риме нынче оставалось совсем мало людей, мужчин и женщин, кто ещё помнил те времена, но их воспоминания о том периоде были какие-то смутные и ненадёжные. Высокие устремления тех, кто убил тирана Цезаря, сегодня казались такими же нереальными, такими же стародавними, как идеалы героев легенд и мифов. Претензии Освободителей на то, что они являются наследниками тираноборцев прошлого, такие же пустые слова, как и преданность тех, кто стоит нынче за императором. Все они деспоты, мрачно подумалось Катону. Единственная разница между ними в том, что одни дерутся за то, чтобы завладеть властью, а другие – чтобы её сохранить. Им наплевать на остальной народ, если только сохранение власти и положения не потребует от них демонстрации хоть какого-то сочувствия ему.