— Ты правда в это веришь, Галатея?

— Ты думаешь, все так же просто, как в старом мифе. Ты об этом пытаешься написать? Не выйдет. Твои герои не оттуда.

— Но это действительно Овидий, Анастасия. Женоненавистник Пигмалион ваяет из слоновой кости идеальную женщину Влюбляется в свое творение, называет ее Галатеей. Вечно романтичная Венера ее оживляет. Они женятся. Разумеется, на этом все заканчивается. Овидий оставляет воображению читателя…

— Я не из слоновой кости, Джонатон.

— Саймон сделал тебя писателем. Мир сделал это реальностью. Ты замужем. У меня есть идея, как это должно закончиться.

— Твой замысел талантлив…

— Я знаю.

— Но ты ошибаешься.

— Это почему?

— В одном важном моменте: я сама была собственным скульптором.

— Саймон стал называть тебя писателем, когда ты еще не показала ему ни слова.

— Но я создала книгу.

— По его идее.

— У него не было идеи. Он просто недопонял.

— Ты сказала ему, что ты исследователь, Стэси. Возможно, он не интеллектуал, но способен отличить ученого от…

— И я увидела, во что он хочет верить, а удача дала мне возможность оживить эту иллюзию.

— Саймон стал называть тебя Анастасией, Стэси. Заставил Жанель трудиться над твоим имиджем. Попросил меня помочь твоему равновесию. Ты бросила курить.

— Но посмотри на меня сейчас.

Она выглядела кошмарно. Такая худая, что неряшливое платье едва держалось на костлявых плечах. Колени в ссадинах от секса в ванне, волосы слиплись от моей спермы.

— Ты очень сексуальна.

— Я не об этом, Джонатон. Я выгляжу совсем не так, как ты описываешь, и уж точно не так, как хотелось бы Саймону. Наверное, он бы предпочел, чтобы я стала его Галатеей. — Она вздохнула. — А ты чем-то от него отличаешься?

— Я только хочу, чтобы ты была собой.

— …если мое «я» не противоречит твоему представлению обо мне. Тебе хочется воображать, будто я какая-то беспомощная инженю, и пока я твоя шлюшка, ты доволен. Если уж на то пошло, — твой комплекс Пигмалиона гораздо хуже, чем у моего мужа. Возможно, он и пытался выточить мой образ согласно своим профессиональным требованиям. Но ты надеешься, что я приму выдуманную личность.

— Не вижу никакой разницы.

— Вы оба не видите, что я — активный участник собственной жизни. Я не метафора.

— Можно мне использовать эту строчку в романе?

Она пожала плечами:

— В конце концов, автором буду я.

— Если ты и впрямь не просто принадлежность Саймона, не понимаю, зачем тебе сочинять новую книгу. Он — не единственное, что у тебя есть, Стэси. Оставь его, ради меня. Я брошу писать. Ты будешь, кем захочешь.

— Ты так уверен, что я тебя люблю?

— А ты любишь?

— Это не важно. Я тебе рассказывала историю.

— Историю.

— Для моего романа.

— А если я откажусь писать?

— А если я откажусь трахаться?

— Это больше, чем трахаться, Стэси.

— А писать? Так же интимно, нет?

— Ты могла бы рассказывать мне истории и не ради Саймона.

— Я никогда раньше этого не делала. И вряд ли буду делать снова. Попробуй пользоваться моментом. Я здесь. Я твоя. Спрашивай, что хочешь, что сможешь вместить в день.

— А завтра?

— Начнем сначала.

— А когда я допишу последнюю главу?

— Я не знаю ответа. Возможно, будет следующая книга…

— …и мы будем продолжать вечно?

— Заранее никто не знает. Вы, писатели, так хорошо управляетесь с финалами, так стремитесь к завершению. Вы не понимаете: когда все кончилось, есть определенность, но в финале никакого удовольствия.

— Есть воспоминания.

— Это все, что тебе от меня нужно? Если так, ты их уже получил.

— Я уже и сам не знаю.

— Бедняжка, иди сюда. — Она притянула меня к своим коленям. Она кормила меня дымными поцелуями. Мои руки искали ее грудь под мешковатой одеждой. Она соскользнула с ее плеч, когда она встала. Она расстегнула мне брюки. Сжала мой уже вставший член. — Что мне сделать, чтобы ты это запомнил? — Она встала на колени, дабы рассмотреть этот вопрос. Побывал ли я уже в каждом отверстии? А она? Оставались ли хоть одна хитроумная позиция, невыразимая манипуляция? Место извращенное, как ее брачное ложе, или же бестолковое, как кухонная раковина? Честное слово, не помню. Мне запомнилась не эта бесчувственная сексуальная новизна, которой мы каждый день предавались, чтобы наверняка не наскучить друг другу, но прикосновение ее рук, обнимающих меня, рук, что всегда сжимались на моем затылке, и ее простая улыбка в начале каждого изобретательного оргазма. Я помню лишь обычное наслаждение и необычную симпатию наших тел, кратко сходящихся, чтобы остаться вместе, притихших между рассказами.

Саймон вызвал меня к себе в галерею. Он хотел бы поговорить со мной наедине, сказал он, по деликатному вопросу, который не стоит обсуждать по телефону. Я пожаловался, что слишком занят.

— Моя жена может часок побыть в одиночестве, — сказал он. — В конце дня она, несомненно, не останется без внимания.

Значит, он знал. Я скажу ему, что надо позволить Стэси выбрать. А потом склоню Стэси к решению доводом, который приготовил для нее: я — ее единственный выбор.

Я приехал вовремя. Он заставил меня ждать. Я разглядывал его последнюю выставку.

Смотреть было особо не на что: в центре комнаты стоял банковский сейф, который вместил бы циркового артиста-эскаписта, закрытый на задвижки и перетянутый сетью цепей с висячими замками. Рядом на столе лежали пачки красных лотерейных билетов, какие можно купить на ярмарке: корешки из плохой бумаги — вписать свое имя и адрес, отрывные купоны — глянуть, когда будут называть номера.

— Позволь дать тебе шанс, — сказал Саймон, появляясь из своего кабинета, замотанный в телефонную гарнитуру. — Я думаю, тебе понравится…

— Саймон, все не так просто.

— Ну разумеется. Но ты же не предполагаешь, что я…

— Предполагаю.

— Я не художник.

— По-моему, ее намерения вполне ясны.

— О каких намерениях можно говорить в наше время?

— А что нам еще остается?

— Остается работа.

— Почему ты решил, что это все ее?

— А что такого, если кто-то помогает? Тот, у кого есть навык?

— Значит, тебе все равно.