— Янис пишет мне, когда приедет… — шептала Магда ночью, когда девушки уже лежали в постелях. Она обеими руками крепко держала конверт, не решаясь передать его Вилме, чтобы та прочла письмо, и в приливе чувств поцеловала марку, казавшуюся ей олицетворением самой Африки, наконец выпустившей из своих знойных объятий её Яниса. — Ну, читай, — сказала она, откинувшись на подушку, и закрыла глаза: так ей было легче не пропустить ненароком словечко, прилетевшее к ней с края света от милого Яниса.

Но Вилма почему-то не спешила передать ей содержание письма. Она молча глядела на строчки, и её пальцы, державшие листок, дрожали. Магда ждала, ждала и, наконец, открыла глаза.

— Ну, вот, — прошептала она, — а говорят, будто ты такая грамотная, что разбираешь всякий почерк… Я знаю, мой Янис не мастер писать. А там ещё эта проклятая работа — руки-то от неё, наверно, дрожмя дрожат. Но ты постарайся, Вилма, пожалуйста, постарайся разобрать: я должна знать, когда он приедет.

Вилма с трудом удерживала слезы: письмо писал какой-то «сосед по койке». Теперь, когда Яниса не было в живых, он отыскал в вещах Яниса записную книжку с адресом Магды. Он писал, что на руднике произошла авария, — завалило шахту. Администрация не захотела расходовать средства на спасение заваленных — ведь они были всего только «перемещёнными». У этих людей не было даже своего консула, который мог бы заставить компанию спасать заваленных… Одним словом, Яниса даже не пришлось хоронить, как и остальных сто двадцать шесть шахтёров, погребённых в глубокой шахте «Сосьетэ де Миньер Африкэн». «Сосед по койке» спрашивал, послать ли Магде вещи Яниса или продать их старьёвщику и прислать ей деньги. Их наберётся наверно с целый недельный заработок… Читая письмо, Вилма вспомнила день, когда до неё дошло известие о смерти Эджина… Письмо с африканской маркой выпало у неё из рук, она обняла придвинувшуюся к ней, уже понявшую, что случилось что-то дурное, Магду и заплакала, прижавшись к её большой горячей груди. Вилма плакала так, словно в письме говорилось не об Янисе, а сообщалось о второй смерти Эджина… А кто же может сказать, сколько раз умирает любимый человек — десять, сто, тысячу раз?! Десять или сто тысяч раз разрывается сердце и возникает вопрос: не дурной ли это сон?.. Сто тысяч, миллион раз повторяют губы: «не может быть, не может этого быть!..»

Захлёбываясь слезами, Вилма пересказывала Магде содержание письма, а глаза Магды становились все больше, рот приоткрылся. Вилма подумала, что сейчас Магда закричит, и в испуге зажала ей рот ладонью. Но та и не думала кричать. Она продолжала неподвижно сидеть в постели, все с такими же широко раскрытыми глазами и отвисшей челюстью. Потом отвела руки обнявшей её Вилмы, и из груди её вырвался глухой стон. Тогда она впилась зубами в подушку и стала раскачиваться большим телом из стороны в сторону, не выпуская подушки. Вилма сидела возле Магды и не решалась к ней прикоснуться, чтобы лаской утишить её боль. Наутро Магда ушла вниз и заперлась в чулане. Она сидела там целый день, не отвечала даже на стук матери Маргариты, сидела так тихо, словно умерла.

Самым странным в этом происшествии, о причинах которого не знал никто, кроме Вилмы и Инги, было то, что мать Маргарита не применила к Магде репрессий, которые постигли бы на её месте всякую другую ослушницу. А ещё через день Магда принялась за работу. Только взгляд её стал тяжелее прежнего. Тот, на кого она поднимала глаза, невольно нервно поводил плечами. При приближении матери Маргариты Магда опускала глаза и отвечала ей ещё более односложно и тупо, чем обычно. И счастье матери Маргариты, что она не считала нужным заглянуть в глаза «деревенщине», как никогда не заглядывал в них Квэп. Иначе начальница пансиона прочла бы в них чувства, рождённые в душе её любимицы ещё одним неисполненным обещанием спасти Яниса из африканского ада. А кто знает, несмотря на жестокость и выдержку монашенки-палача Маргариты, удалось ли бы ей заснуть так спокойно, как она спала всегда? Быть может, и ей довелось бы провести хоть одну бессонную ночь, холодея от страха, какой она любила внушать другим?..

Сидение на границе начинало наскучивать Кручинину. Он проверил готовность друзей принять Ингу Селга и переправить её в Советский Союз, остальное могло произойти и без него. Не разумнее ли поспешить в Ригу, где находится выздоравливающий Грачик, и помочь ему довести до конца дело Круминьша? Болезнь Грачика задерживала расследование, а пора было его заканчивать. Дело приобретало все большее политическое звучание. Насилием и обманом удерживаемые за рубежом «перемещённые» требовали возвращения на родину. Было важно показать всему миру, как руководство эмиграции запугивает несчастных, фальсифицирует события, провоцирует запутанных и запуганных людей на преступления против своего отечества, против самих себя. Разумеется и добровольный переход Инги Селга в страну народной демократии и дальше в СССР имел бы немалый смысл. Девушка могла бы многое рассказать о системе подготовки провокаций и диверсий против лагеря мира. Она была бы живым свидетелем тому, что людей, возвращающихся в родные места, ждёт спокойная уверенность в завтрашнем дне и плодотворный труд на благо себе и своей отчизне. Но чем он, Кручинин, может помочь её переходу? Его участие в этом деле было случайным, больше связанным с его личным отношением к Эрне Клинт, нежели с намерениями участника борьбы за мир. Одним словом — пора было собираться домой. Там ждёт его Грачик, ждёт дело, которое не под силу довести до конца его больному молодому другу. Кручанин решил проститься с гостеприимством восточногерманских пограничников, когда приехавший из Берлина сотрудник Статс-секретариата Государственной безопасности сказал ему:

— Нам не удалось установить местоположение конспиративной квартиры агентуры Гелена, где она намерена спрятать товарища, который должен сопровождать Ингу Селга. — Он говорил таким тоном, словно Кручинину было все известно. — А это очень важно знать: по нашим данным, там должны собраться агенты во главе с «самим» Максом. Ему поручено захватить этого сопровождающего и «обработав его», доставить обратно к эмигрантам… Как видите, наша разведка работает неплохо! Мы ничего не будем иметь против вашего участия в ликвидации этой операции. И Кручинин остался ждать развития событий.

Епископ Ланцанс приказал матери Маргарите привезти к нему пансионерку Ингу Селга. При свидании с глазу на глаз (не было дозволено присутствовать даже сгоравшей от любопытства матери Маргарите) Ланцанс продолжил разговор с Ингой, начатый при проверке анкет в пансионе. Теперь он посвятил её в подробности плана организации террористического акта и заставил ещё раз присягнуть на верность своим руководителям и делу борьбы с коммунизмом, осуществляемому Центральным Советом.

Это было самой неприятной частью свидания для Инги. Но рука её не дрожала, когда она положила её на Евангелие, голос был твёрд и спокоен.

— Теперь, дочь моя, познакомьтесь с вашим новым начальником. Его приказы — мои приказы.

С этими словами епископ поднял портьеру, и Инга поняла, что скрывавшийся за нею Шилде слышал и видел все происходившее. Инга молча ждала, когда он заговорит. Шилде тоже молчал, вопросительно глядя на епископа. Деньги за Ингу были уплачены. Ланцансу не было дела до того, что тут произойдёт. При взгляде на Ингу в глубине души у отца Язепа шевельнулось нечто подобное ревности, но он отвёл взгляд и вышел из комнаты. Шилде без церемонии подошёл к двери следом за ним и проверил, хорошо ли тот её затворил. Шилде вовсе не хотел, чтобы кто-нибудь слышал его разговор с Ингой. На это у него были свои причины, и главная из них — жадность епископа, способного за хорошую цену продать любую тайну кому угодно.