одной только мысли, что он прикоснётся своими длинными холёными пальцами к её обнажённой коже, лаская, а не так, как на осмотрах — равнодушно прикладывая стетоскоп к её высокой груди и пытаясь что-то услышать сквозь одежду. Это случится, стучало в голове, должно случиться… не может не произойти…

— Как вы думаете, доктор… стоит ли моей подруге рассчитывать на его появление… у себя… чтобы раскрыть ему при свете звёзд тот невероятный, восхитительный секрет?

Итак, условия капитуляции оглашены. Эдама охватила неуправляемая, ни с чем не сравнимая злоба. Пришла со шваброй, со своей смешной любовью, и, если ей действительно известно что-то важное, цепко взяла его за горло. Похоже, все в этом доме считают возможным обращаться с ним, как… как с отребьем…

— Ну, допустим, ему плевать на её секреты! — с перекошенным лицом, прорычал он, борясь с желанием запустить в неё чем-нибудь. — Что тогда эта шантажистка будет делать? По-прежнему умирать от любви?!

Побледневшая Фелиси вытянулась в струну.

— Да уж не сомневайтесь, — отчеканила она с мрачным блеском в глазах. — Она лучше умрёт, чем выдаст свой секрет задаром!

Эдам успокоился, провёл рукой по идеально приглаженным волосам, поправил воротник рубашки и проронил:

— Вон отсюда. Швабру не забудь.

Но она забыла и, попятившись, в слезах выскочила из кабинета.

…На следующий день Фелиси изображала из себя Гриватту: ходила с неприступным видом и, случайно встретив доктора Рица, не заметила. Она написала на листке два слова, тайком доставала листок и смотрела на него, глотая слёзы. Два слова, всего два. Но они придавали ей сил.

От мрачных мыслей немного отвлёк Гонзарик. Однажды Фелиси набросала карандашом его портрет да ещё рассказала о своём ненормальном глазомере. С тех пор она стала для этого ребёнка кем-то вроде небожительницы. Он даже подарил ей блокнот, помещавшийся в кармане рабочего фартука. Встретив её сегодня в зимнем саду, где она поливала цветы, он радостно закричал:

— Лиси, привет! Ты что-нибудь нарисовала? Покажи! Ну, пожалуйста!

— Нет, Гонзарик, у меня снова пусто.

Мальчик расстроился.

— Почему?! Может, ты станешь великой художницей!

— Не могу себя заставить взять в руки карандаш… Всё время с тряпками… Наработаюсь за день, спину ломит, пальцы дрожат…

— Но ведь твой талант — самое главное, что у тебя есть, самое-самое нужное! Он отличает тебя от других!

Такой славный, чуткий… Фелиси растрогалась. Они поболтали, потом Гонзарик убежал, а Фелиси, сидя под пальмой на каменной скамье, почувствовала себя успокоенной и даже вдохновлённой. В самом деле, почему бы не начать серьёзно заниматься? Писать картины — это так прекрасно, она всегда об этом мечтала… Взгляд упал на оттопыренный кармашек фартука, она сунула туда руку, достала листок.

Он придёт.

И, казалось бы, уже схлынувшее, страдание вновь накрыло её, как волна.

2

Раз придёт, надо быть готовой. Благоухающая, в дорогом белье, при искусном, почти не заметном макияже, Фелиси третью ночь сидела на табурете со свечкой, чтобы не заснуть и не пропустить заветный стук в дверь. Она изнывала от надежды и горьких мыслей. Её положение казалось ей ужасно несправедливым. За что такие муки? Что в ней не так? Почему бы ему не полюбить её? Ведь любят же других, Гриватту, например… с ума по ним сходят… Фелиси гнала от себя мысли об обожавшем её Кантике. Сердце трепетало, и душа тянулась только к нему — длинноногому, надменному, блестящему господину, у которого даже нет уменьшительной формы имени. Все самые нежные слова и взгляды, самые соблазнительные позы приготовлены для него одного.

На третью ночь вроде бы кто-то стукнул в дверь. Дремавшая на табуретке Фелиси вздрогнула, вскочила и прислушалась. Приснилось или нет?! Снова раздалось: тук! Одиночный, небрежный стук.

Фелиси подлетела к двери.

— Кто там?

— Я… — ответил глухой голос.

Фелиси бросило в жар, потом в холод. Какое счастье… Она открыла дверь — доктор ввалился, будто за ним гнались, быстро прикрыл дверь и так же быстро огляделся. Постель разложена, но не смята, на столике вино и фрукты, догорает свеча… горничная в шёлковом халате не по средствам, с распущенным пояском… Сияет.

— Итак, — холодно произнёс доктор, глядя поверх Фелиси. — Вкусим счастья в данный момент времени? — Он был в костюме, от него пахло дорогим парфюмом.

Фелиси обрадованно протянула к любимому руки и отдёрнула, остановленная его неприязненным взглядом.

— Хотите вина? — пролепетала она.

— Не пью.

Она хотела сказать, что так счастлива его видеть, что все её мысли… все мечты…

— Ты готова?

Не мешкая, доктор взял её за талию, развернул и понудил встать на колени на краю постели — как будто манекен двигал. Она ждала, а он возился сзади, расчехлялся, принимал меры предосторожности и, когда наконец прикоснулся ледяными руками к её голым ягодицам, ей на мгновение показалось, что на нём медицинские перчатки.

Потом на ум ей пришла дурацкая поговорка про долго запрягал и быстро ехал. Вообще, всё, что случилось между ними, вышло очень грубо и неприятно. И ни одного поцелуя, ни одного человеческого слова… Совсем не так, как мечталось.

Запахнувшись в халат, Фелиси села на край постели. Она была расстроена и опустошена.

— Ну, что там за секрет? — в нетерпении спросил доктор, застёгивая штаны.

Не говори ему, пусть помучается, пусть придёт ещё раз, послышался Фелиси насмешливый голос Гриватты.

— Ты ещё придёшь? — робко спросила она.

— Не смей говорить мне ты! — прошипел доктор. — Я выполнил свою часть уговора, очередь за тобой!

Такой грубый… И спесивый, до тошноты… Она пискнула сорвавшимся голосом:

— Пошёл ты к чёрту!

Доктор застыл на месте, лицо у него сделалось таким страшным, что Гриватта внутри Фелиси затихла.

— Ты, как скота, вынудила меня с тобой спариться, — медленно произнёс он, — а теперь пошёл к чёрту?

И он закатил ей оплеуху, от которой искры посыпались из глаз, потом ещё одну… и ещё… Фелиси, взвизгивая, забилась в угол постели и там всхлипывала от унижения и боли.

Доктор брезгливо отряхивался, стоя посреди комнаты, до краёв наполненной его презрением. Фелиси видела, что ему хочется ещё как-то оскорбить её, но он понял, что это тупиковый вариант, и сумел взять себя в руки.

— Я не стану извиняться. Сама виновата. Расскажи о тайне, которая меня касается, и я уйду.

Всё рушится, всё кончено… До чего же ей плохо… Фелиси хотелось умереть.

— О тайне? — В ней снова проснулась Гриватта, с её наглыми нотками в хрипловатом голосе: — Кому тайна, кому нет! Все знают, кроме вас, доктор.

Он затрясся.

— Говори!

Фелиси ещё острее почувствовала исходящие от него флюиды ненависти. Да в самом деле… к чему эти