Только на лестнице он вздохнул так громко и протяжно, что даже слегка задрожала шахта лифта.

Разъяренная мама тащит Машу за руку по длинному коридору. Она ногой открывает дверь, на которой написано «Директор института академик Силантьев». Вскочившей секретарше она бросает «привет» и идет напрямик, напролом.

За столом торжественного кабинета прадедушка.

– Сбежал как мальчишка! – кричит мама. – Ваш распрекрасный внук!

– Дедушка мой старенький! – говорит Маша. – Я с тобой сегодня работаю.

– А я больше не могу! Понимаете, не могу! У меня опыты, и шеф рвет и мечет, – кричит мама, глотая слезы.

– Дорогая моя! – говорит директор-прадедушка. – Повтори, что ты тут наговорила?

– Повторю, по буквам. Машка сидит у вас тихо-тихо, а я еду на работу, потому что шеф рвет и мечет. Вечером вы ее привозите, а завтра пусть сидит отец, если он отец.

– Дитя мое! У меня сейчас коллегия, – уныло отвечает прадедушка.

– Машка запросто это вынесет. Дадите ей бумагу и карандаш.

– Запросто, – подтверждает та.

– Ты думаешь, что говоришь?

– А вы хотите, чтоб меня уволили?

– Тебя нельзя уволить, – говорит прадедушка. – Ты сидишь с ребенком.

– Ну и что?! Ну и что?! – кричит мама. – Это вы уже сто пятьдесят лет директор института. Могли бы вообще на работу не ходить!

– Я?! – возмущается прадед. – Академику Силантьеву не ходить на работу?!

– Да! – говорит мама. – Да! Выше академика только Господь Бог. Кого ему бояться?

Раздается телефонный звонок.

– Что? Какая еще овощная база?! – кричит прадедушка беспомощно и тонко. – Я могу поехать только сам! С правнучкой! – кричит он. – Вас это устроит?

– Устроит! Устроит! – радуется Маша. – Куда поедем?

– Перебирать картошку, – иронически говорит мама.

– Ура! – кричит Маша. – Ура!

Прадед кладет трубку и непонимающе смотрит на всех.

– Я исчезаю, – говорит мама, выпархивая.

Маша подходит к прадеду, обнимает его и говорит:

– Не плачь, дедушка старенький! Я найду тебе картошку большую-пребольшую. Больше золотого яичка.

Входят члены коллегии.

– Какая прелесть!

– Николай Игнатьевич? Вы тоже совместитель? – спрашивает его седой и благородный старик.

– Это только сегодня, – отвечает тот. – Некоторые руководители, увы, не понимают, что вырастить ребенка… Это ведь не картошка. Кстати, двадцать человек на базу. Пошлите людей.

– Они что там, с ума сдвинулись? Мы же только что были на капусте, – говорит благородный старик.

– А чтоб сварить борщ, надо и то и другое, – смеется пожилая женщина. – Так что все естественно.

– А я не люблю борщ, – говорит Маша. – Фи! Гадость! Знаете, что я люблю?

Прадед подает ей бумагу, карандаш:

– Ты любишь рисовать. Ты нам сейчас нарисуешь картошку, капусту, морковку, горох.

Все хором:

– Петрушку и свеклу – ох!

Маша старательно рисует. Но не овощи. Она рисует членов коллегии.

Вечером, закрывая дверь в Машину комнату, мама говорит папе решительно и бесповоротно:

– А завтра с ней сидишь ты!

– Скажи, зачем ты родила ребенка? – спрашивает папа.

– Я думала, я замужем, – парирует мама.

– Любовь моя! – элегически говорит папа. – Что такое, по-твоему, – быть замужем?

– Это не быть матерью-одиночкой, – выпаливает мама. – Это тебе половина и мне половина.

– Как Марью пилить будем? – спрашивает папа. – Вдоль? Или поперек? Слушай, ты столько кричишь о своих мышах, что иногда мне обидно за Машку.

– Пожалуйста, без этого, – сказала мама. – Машка – женщина, она меня поймет.

– Но я не могу завтра, – говорит папа, – и послезавтра тоже.

– Ну и прекрасно, – отвечает мама.

Рано утром она тем же путем, что и папа, – тихо, вкрадчиво, не скрипя, не дыша и улыбаясь, – покидает квартиру.

На улице, облегченно рассмеявшись, попрыгала в классики и красиво зашагала, как свободная от забот женщина.

Конференция. Дедушка, хорошо причесанный и одетый, как на праздник, стоит на трибуне. На сцене, за столом, – девушка-библиотекарь. Оставшийся от вчерашнего спектакля задник изображает сельский пейзаж.

– Таким образом, – говорит дедушка, – всю свою жизнь я писал для детей, о детях, потому что, в сущности, они главное, что есть в жизни. Они ее зерно, ее суть, ее будущее.

А «суть» в это время бродит среди хлама за кулисами. Обнаружила сделанный из папье-маше бюст Чехова.

– Тебя поставили в угол? – спросила она бюст. – А что ты такого сделал?

Бюст оказывается полым. Маша надевает его на себя и в таком виде выходит на сцену.

– Дедушка! Давай его простим! Он больше не будет.

Не своим голосом закричала библиотекарь. Дедушка вздохнул и сказал:

– Маша – моя внучка. У них в садике – карантин. Так сказать, живая проблема.

– А родители есть? – взвизгнула женщина неопределенного возраста в шляпке из соломки.

– Есть, – вздохнул дедушка.

– Вот видите! – заверещала в соломке. – Они сели нам на голову. Сидят и поплевывают.

– Ну зачем вы так? – сказал дедушка, а библиотекарь стала стаскивать бюст с Маши. – Нормальная жизнь.

– Ненормальная! – отрезала в соломке. – Кто кого родит, тот того растит. Я предлагала это записать в конституцию. Меня не поддержали. Но я сама себе закон. С внуками не вожусь. У меня пенсия восемьдесят три рубля сорок четыре копейки. Не нуждаюсь!

Дедушка вздохнул и как-то беспомощно развел руками.

– Дедушка! – громко сказала Маша. – Ты ее не бойся. – И вдруг громко, на весь зал вскрикнула: – Шапокляк!

Все засмеялись, и людей вдруг стало будто больше, и одна миловидная женщина сказала дедушке:

– Я вам вот что хочу предложить: давайте я посижу с девочкой. А вы с людьми поговорите! Пойдешь со мной, Маша?

– Какая глупая глупость! – сказала Шапокляк.

– Пойду, – ответила Маша.

– Я тут во дворе живу, квартира семнадцать. Спросите тетю Полину! А у вас, видать, – обратилась она к Шапокляк, – и детей нет.

– Мой сын бороздит океан! – гордо сказала Шапокляк.

– Бедняга! – вздохнула тетя Полина.

Они разуваются в чистенькой прихожей, где на ящичке аккуратно лежат вязаные носки любых размеров.