Зато движущуюся цель, причём движущуюся быстро, атаковать гораздо сложнее. Поэтому тяньгонские корабли не тянули до предельных сорока астрономических единиц, а вышли ещё раньше, чем дополнительно выиграли почти два с половиной часа времени для разгона — ведь каждую астроединицу свет проходит за восемь минут и двадцать секунд. Наши патрули обнаружили вторжение ещё позже: первую из группировок — через 2 часа 56 минут, последнюю — через 3 часа 12 минут. Ничьей вины в этом не было — ни самих патрулей, ни командования, которое в своих планах и не рассчитывало застигнуть врага сразу после перехода в обычное пространство. Космос, даже в пределах одной планетной системы, слишком обширен, чтобы полностью контролировать его. Тем более — на расстоянии десятков астрономических единиц.

Когда передовые соединения ютландского флота вступили в бой с противником, тяньгонцы уже шли на приличной скорости и с каждой минутой наращивали её, выжимая максимум мощности из термоядерных двигателей. А наши корабли, всплывая из вакуума, неподвижно зависали в космосе. Впрочем это не делало их удобными мишенями для врага — движение в природе относительно, и, с точки зрения тяньгонцев, ютландские суда тоже летели с большой скоростью, только в противоположном направлении. Так что наше преимущество в манёвренности никуда не делось, просто в этих условиях труднее было подбить противника, чем если бы он стоял на месте и не брыкался.

Тем не менее, уже за первые пять часов сражения было уничтожено почти две сотни тяньгонских кораблей при девятнадцати потерянных наших. Находясь в оперативном центре Ставки Главного Командования на выдвинутой за пределы «теневой зоны» Станции-Один, я имел возможность знакомиться с доставляемыми посредством катеров-авизо сводками и был в курсе происходящего на всех шести фронтах. По моему рангу капитана корвета мне, в принципе, не следовало здесь находиться — я должен был отдыхать в одном из офицерских клубов или торчать на борту «Ориона», довольствоваться официальными сообщениями и ожидать своей очереди отправиться в бой, — но так случилось, что я заглянул сюда, а меня никто не прогнал. Это был, пожалуй, первый случай в моей карьере, когда я, пусть и негласно, воспользовался привилегией сына императора.

Единственный, кто мог без колебаний указать мне на дверь, адмирал Павлов, был целиком поглощён анализом непрерывно поступавших сообщений. Да и я не был таким дураком, чтобы показываться ему на глаза.

— Десять к одному, — констатировал он соотношение вражеских и наших потерь. — А с учётом класса судов получается один к пятнадцати. Всё как и планировалось для Первой волны. А во Второй мы уменьшим силу лобовых атак и изменим построение следующим образом…

Павлов продолжал говорить, а мне стало жутко. Я решил, что ни за какие коврижки не соглашусь когда-нибудь стать адмиралом. Эта работа не для меня. Ведь Павлов прекрасно понимает, что за этими коэффициентами стоят тысячи жизней, в том числе сотни наших, но он не может позволить себе эмоций; в силу своей должности он обязан отрешиться от человеческого фактора и рассматривать и наши, и вражеские потери лишь как сухие цифры статистики. Мой склад ума для этого не приспособлен. С моей точки зрения, лучше непосредственно рисковать собственной жизнью и жизнями своих подчинённых, а не вести сражение отсюда, из оперцентра, жонглируя коэффициентами, ударными векторами, тактическими построениями заградительных волн — так назывались четыре группировки, на которые был разделён Звёздный Флот Ютланда. Корабли каждой волны должны были по очереди участвовать в битве, сменяя друг друга через каждые шесть часов. Насколько я знал, адмирал Биргофф предлагал разделить флот не на четыре, а на три волны, но Павлов предпочёл более щадящий вариант — не столько для кораблей, чьим ходовым системам хватает на полное «остывание» и четырнадцати часов, сколько для людей, которые и шесть часов сражения воспринимают как целую вечность…

Тут Павлов встретился взглядом со мной, когда я неосторожно высунулся из-за спин присутствующих. Он на секунду умолк, убеждаясь, что это в самом деле я, его шурин, а не какой-нибудь похожий на меня молодой капитан-адъютант из штаба. Удостоверившись, что не обознался, он рявкнул:

— Капитан Шнайдер!

— Да, сэр? — ответил я, готовясь к взбучке.

— Что вы здесь делаете? Вас прислали из штаба эскадры?

Вдруг, откуда не возьмись, рядом со мной появился принц Горан.

— Капитан со мной, — быстро заявил он. — Это я его пригласил.

— Тогда всё в порядке, — сказал Павлов и вернулся к обсуждению тактических перестановок.

— Спасибо, — шепнул я принцу.

Он коротко улыбнулся: мол, не за что.

Горан, как контр-адмирал и командующий союзным соединением, имел полное право находиться в оперативном центре. И хотя зарконский дивизион наши вояки воспринимали с иронией, они с уважением относились к принцу, а в его лице — и ко всему Заркону, маленькой, незначительной планете, единственной, которая не побоялась навлечь на себя гнев могущественного генерала Чанга, предоставив нам, пусть и чисто символическую, но всё же реальную военную помощь. То обстоятельство, что за эту помощь Заркон содрал с нас приличную плату, не стало достоянием широкой общественности. За минувшие десять дней принц успел дать несколько пространных интервью ютландским СМИ, которые представили его настоящим героем, юным рыцарем без страха и упрёка. Многие наши девушки-школьницы сходили по нему с ума.

Три дня назад мой «Орион» был снят с дежурства и назначен флагманом зарконского дивизиона. Отцу удалось убедить принца в том, что командовать сотней катеров гораздо легче с борта крейсерского корвета, обладающего более разветвлённой системой внешних коммуникаций. Горан в конце концов признал резонность его доводов, а Павлов в неофициальной беседе со мной сказал по этому поводу:

— Ты человек невоенный, Александр, но немного сорвиголова. Теперь ты должен умерить свой пыл и не лезть на рожон. Если ты погибнешь, твоему отцу и Яне будет больно; да и мне, честно сказать, тоже — привязался я к тебе. Но если с тобой погибнет зарконское высочество, его дед обвинит во всём Ютланд. А нам ни к чему международные осложнения. Ты понимаешь?

Я понимал. Всё прекрасно понимал. Мне всучили принца с заданием беречь его, как зеницу ока. А это значило, что я должен заботиться и о сохранности собственной шкуры. Причём формально это было продиктовано не личными, а чисто политическими соображениями. Ловкий ход, очень ловкий! Но я не осуждал отца, что он позволил себе такую слабость. Если бы я семнадцать лет искал своего единственного сына, а потом наконец нашёл его, то ни за что бы не пустил его на войну. Придумал бы что угодно — но не пустил. А он не стал удерживать меня, разве что малость подстраховался…

Вскоре после того, как на смену Первой волне отправились корабли Второй волны, в Ставку Главного Командования прибыл отец. Он вылетел с Ютланда сразу по получении известия о начале вторжения, но его катеру понадобилось время, чтобы преодолеть «теневую зону».

При появлении отца в оперативном центре я бочком двинулся к выходу, но он сразу заметил меня с Гораном и первым делом обратился к принцу: