британский ученый, еще в конце XVIII века занимавшийся социологией, предлагавший свои способы переустройства общества. Джереми Бентам (Jeremy Bentham) (упоминание о его книжке «Panopticon» я нашла у Мишеля Фуко): он предложил идею новой тюрьмы будущего, тюрьмы с круговым обзором, где за заключенными наблюдают все время, круглые сутки. Πανοπτες — «тот, кто видит все», своего рода всевидящий вседержитель-надзиратель, дьявол-отец для этих несчастных. Мишель Фуко (Michel Foucault) пишет об этом образе Бентама: «Сколько клеток для узников — столько и маленьких театриков, где каждый из актеров одинок, совершенно индивидуализирован и при этом постоянно наблюдаем». Сам же Бентам говорил о гражданах подобного общества, в случае если утопию его удастся претворить в жизнь: «Называйте их солдатами, называйте их монахами, мне без разницы — если в этом своем состоянии они будут счастливы». По существу, счастливое советское общество и было реализацией такой утопии: кремлевский сталинский механизм с адскими стальными детальками, которые крутятся, функционируют — и при этом корпус тут вполне прозрачен, проницаем — для чужого взгляда, для чужой воли, для чужого неприкрытого насилия… «Отсюда и внутреннее родство между монастырями, тайными обществами, закрытыми замками Сада и вселенной извращения. Клятвы, ритуалы, бесконечные точнейшие протоколы садизма. Это культ правила — правило, а не нарушение правил, не взрыв, — вот что здесь разделяется всеми»… Так писал о подобных паттернах Жан Бодрийяр (Jean Baudrillard. «De la séduction»).

Сам зрительский опыт здесь — какой-то тянущий, мучительный, высасывающий. Дело в том, что весь этот опыт, сконструированный на манер новой утопии, слишком уж всех касается. Думаю, что его значение выходит далеко за пределы попытки экзорцизма, попытки изгнания бесов прошлого… Должна сказать — во всяком случае по собственному опыту — это прямо-таки вынуждает наблюдателя втягиваться, участвовать в действии. Participatio против contemplatio, против столь любезного французскому театральному зрителю «созерцания» — с его тщательно выверяемым безопасным расстоянием. В результате после нескольких часов чувствуешь себя эмоционально выпотрошенной. «Дау» — если его впустить в себя — совершенно меняет сам способ восприятия и общения с кинопроизведением, предлагает абсолютно новый эстетический опыт…

Я уверена, что живую реальность нужно искать вовсе не в тематике (сюжетах, аморальных картинках, скандальных и жестоких поворотах нарратива), но прежде всего в нарастающей, прямо-таки неправдоподобной возгонке энергии самого действия, самого перформанса. Выходит в конечном счете не жизнеподобие, не реалити-шоу, а какая-то иная, вздыбленная реальность. Да, неправдоподобная. Да, иногда очень отталкивающая и пугающая. Но захватывающая, заглатывающая целиком. Я, например, шла одновременно и в резонанс, и вразнос… Есть двоящаяся реальность, просвечивающее взаимоналожение персонажей прежнего времени и перформеров, которые проживают прежде всего самих себя, выплескивают собственную свою природу в этих предложенных режиссером обстоятельствах. И в тот момент, когда взрывается нормальная реальность психики, в момент неожиданного удара — я больше не в силах сопротивляться, я попадаю в это магнитное поле страсти… Так и выстраивается между всеми — от персонажей прошлого — через настоящую природу перформера — вплоть до моего собственного ошарашенного восприятия — так и выстраивается круговая порука как своеобразный круговой танец соблазна.

«Власть соблазняет. Но не в вульгарном, популярном смысле подспудного желания масс, желания, в котором замешаны все, которое тайно разделяется всеми (désir complice)… о нет: она соблазняет взаимозаменяемостью сторон (réversibilité), которая ее преследует и для которой очень быстро устанавливается короткий, минимальный цикл… Здесь нет раздельных позиций: власть непременно осуществляется в неком двойном отношении, в отношении между двумя сторонами…» (все тот же Бодрийяр). Это видишь прежде всего на собственном опыте, на собственной шкуре, это то, что с ужасом обнаруживаешь в самом себе, — это как раз такая реальность взаимоотражения, взаимопроникновения. И, пожалуй, еще одно важное наблюдение: всеобщая контаминация, заражение. Заражение этим соблазном садомазохистских отношений, которые всегда внутренне эротичны и потому в каком-то смысле также безумно притягательны… Какая-то прокля´тая, прóклятая чума, которая разбрасывает свои споры повсюду…

И все же реакция на чуму разная. Фильм Ильи Хржановского (режиссер монтажа Катерина Эртель) «Наташа»… Вот чекист Ажиппо вербует буфетчицу, которая позволила себе неосторожность — переспать с иностранцем. Ну, эта девица, тертая жизнью, лукавая и простодушная, иногда — вздорная хабалка, иногда — трогательная и сентиментальная мечтательница, — эта простая девка заранее вполне готова подписать любую бумагу о сотрудничестве. Она держится с некоторым достоинством, полагая, что, в общем, вполне защищена этой готовностью согласиться заранее, принять все правила игры. Просто сами эти правила не до конца известны. Тут идет особая игра, где важен даже не человеческий материал, но сам этот формальный распорядок. «Повторяемость игры вытекает из ее правил, а такое устройство уже является фигурой соблазнения и наслаждения. Аффект или представление, разыгрывание чего-то — всякая повторяющаяся фигура смысла уже становится фигурой, лицом смерти… Возобновляемость игры прямо вытекает из знака судьбы, она сама подобна судьбе» (растолковывает нам Бодрийяр). Нужна не просто подпись на бумажке, нужна целая церемония уничтожения, физического размазывания. И вот уже избитая, голая Наташа сама насилует себя бутылкой, сама стелется перед чекистом, наивно пытаясь применить все те милые женские штучки, которые прекрасно удавались прежде в ее жизни: после всех садистских упражнений она еще пытается кокетничать, шепчет что-то ему о «прекрасных глазах», защищается, как может и умеет… Они даже целуются на прощание, как добрые друзья-любовники! Только Наташа не видит, как потом Ажиппо полощет себе рот водкой, выплевывая всякое прикосновение к униженному недочеловеку… «Играть, а не наслаждаться… церемониальное насилие — вовсе не взрывное, не вспыхивающее сполохами… только ритуал несет насилие, только правила игры поистине насильственны в первичном смысле, потому что именно они кладут конец системе реального: вот настоящая жестокость, не имеющая ничего общего с кровью. В этом смысле всякое извращение жестоко» (тот же Бодрийяр).

«Смелые люди» Хржановского (режиссер монтажа Алексей Слюсарчук) — Андрей и Даша, ученые, относящиеся уже к «креативному классу»… Стратегии сопротивления здесь иные. Реальный, известный физик, один из авторов «теории струн», профессор Андрей Лосев, не просто посещавший проект наряду с другими знаменитостями, но прямо-таки вросший в эту реальность, — Андрей, живущий в «коммуналке ученых» вместе со своей женой Дашей. Как он реален, как легко с ним отождествиться, как легко узнать себя! И неизбежный конформизм «партийных выступлений» на собрании, и неожиданно приходящее понимание, что в этой шарашке даже научная критика может вести к ночным арестам коллег (зачем чекистам «плохие физики», всех не прокормишь!). И полунощные пьянки, и где-то там шикарная лисья шуба у жены приятеля… И все-таки — возможность творчества, пусть и в этих ублюдочных условиях насилия и слежки! И вот этот, в общем-то слабый, уступчивый