И в гордый, горький пот

За тем столом, за письменным,

В крутую правоту,

В изгойство, в одиночество,

В свою свободу – ту,

Другому не захочется,

В заклятый непокой,

Сквозь жизни гул растравленный

Слезою и строкой

Марину восстанавливаю.

Стихи цельного, неразговорчивого молодого человека с превосходно вылепленными чертами лица не публиковались. Если их и читали, то дома, узкому кругу друзей. Поэзия Бергера была адресна. В ней слитно звучали голоса поэта и гражданина. Проникнутые неприкрытой болью и жаждой «восстанавливать» – судьбу ли Марины Цветаевой, судьбу ли России, – стихи Бергера на следствии были названы пасквилями. Ему инкриминировались «злобные выпады в адрес советского народа и призывы к свержению советской власти». Процесс над ним длился несколько месяцев. По статье 70, часть 1 УК РСФСР суд приговорил его к четырём годам лагерей и двум годам ссылки.

Только что я была для сокурсников персонажем далёкого «архипелага ГУЛАГ»; теперь туда отправляли мыслящих людей нового поколения. Нельзя было не заметить перемен в технологии и методике следствия. По ходу допросов делу норовили придать групповой характер. Чтобы оно не выглядело чисто политическим, для дискредитации к политическим примешивали тех, кого судили по уголовным статьям. За время «оттепели», однако, поразительным образом быстро в молодых людях успело восстановиться, казалось бы с корнем выкорчеванное, чувство личного достоинства. И сам Анатолий Бергер, и подвергшаяся допросам в Большом доме Лена безбоязненно отстаивали право поэта писать о том, что согласуется с его личным видением и личной совестью.

Кардинально изменилось и поведение окружающих. Узнав об аресте Толи, одна из наших сокурсниц в краткий зазор между первым и повторным обыском успела забрать у его родителей не замеченные гэбистами папки со стихами. Укрыв их под полой пальто, неискушённая, не авантюрная, преодолев страх за себя и за семью, она сумела эти папки унести и спрятать. Это был поступок и симптом уже происшедших и происходящих перемен.

Часть курса ходила теперь на вокзал провожать на свидания в мордовские лагеря в одночасье постаревших родителей Толи Бергера и исхудавшую так, что дальше некуда, Лену.

После того как Толя отбыл четыре лагерных года, Лена Фролова уехала к мужу в ссылку в Сибирь и пробыла там до окончания срока.

* * *

В сороковые годы слух о намерениях ООН как-то отреагировать на репрессии в СССР только «прошелестел». Теперь прогремело и оглушило совершенно невероятное заявление некоторых стран о готовности принять к себе неугодных СССР евреев. Даже таким, как мы, уложить в голове провозглашённое намерение было трудно. Мы просто не знали такого аспекта внешней политики других стран и не предполагали, что слово «свобода» может означать что-то большее, чем просто «не за колючей проволокой».

Приглашение евреям эмигрировать так задело самолюбие власти и общества, что советское государство просто не понимало, как с этим быть. Для «крепостного» населения образовался выход? Разве можно было смириться с покушением на эту государственную собственность?

Люди между тем на глазах смелели, вслух заявляли, что не хотят больше быть челядью репрессивной власти, не хотят покорно ждать отправки в Сибирь. На отказ выпустить их из страны отвечали голодовками. Сладить с этим, как прежде, силой значило на глазах у всего земного шара объявить «крестовый поход» против тех, кто предлагал свободу, и тех, кто её желал. Сложившаяся ситуация широко обсуждалась и на разные лады сотрясала основы сознания всех слоёв общества.

Власть воздвигала на пути эмиграции всевозможные барьеры. Каждый отъезжающий пропускался через «гражданскую казнь» на общих собраниях. Коллективы, в которых работали заявившие о желании эмигрировать, клеймили их «изменниками» и «предателями». Членов КПСС исключали из партии, у фронтовиков отбирали боевые ордена. Более того, уезжавшие должны были за собственный счёт оплачивать процедуру отказа от гражданства, а также стоимость полученного в СССР высшего образования. Учёных, которые работали в так называемых «ящиках» – закрытых НИИ, – увольняли, но, как имевших доступ к производственным тайнам, по восемь-десять лет не выпускали из страны. «Отказники» – появилось такое новое слово – вынуждены были наниматься на работу грузчиками, спасателями на водные станции и т. д.

Решение семьи моей однокурсницы Нели Вексель эмигрировать в Израиль застало «6-А» врасплох. Это была незаурядная личность, способная на смелые и удивительные поступки. Режиссура привлекала её больше театроведения. Она посещала курсы прославленного педагога по режиссуре А. И. Кацмана, которые он вёл при Доме художественной самодеятельности, где я работала. Мне удалось подыскать для Нели режиссёрскую работу в одном из театральных коллективов, после чего мы виделись уже и по службе. Затем Неля попросила меня спрятать рукопись её друга об истории еврейского народа, познакомив предварительно и с рукописью, и с её автором. До их отъезда я хранила тетради в тайнике.

В каком-то смысле эмиграция Нелиной семьи стала поворотным пунктом и для меня. Отъезд заставил понять разницу между растерянностью моего поколения и вольнолюбивым настроением нынешнего. Люди решались обрубать родственные и дружеские связи, готовы были ехать в незнакомую даль, к говорящему на другом языке народу, не зная, какой род деятельности их ждёт, какая среда, какие отношения с государством. Чтобы решиться на такой шаг, нужно было совершенно по-новому осознавать себя в мире.

Документы были поданы. Разрешение на выезд получено. Нелина семья распродавала мебель, раздавала вещи. И наконец – традиционная «отвальная». Бумажные тарелки, пластиковые стаканы и вилки на специально оставленном для прощального ужина столе. Полная растерянность провожающих. Кто-то произнёс: «Тише». Неля подняла тост за наши институтские годы, наших преподавателей, наш курс. Говорила, что все мы – «соль земли», что их семья это понимает, но шанс вырастить сына в условиях свободы, сама свобода – важнее всего на свете. О намерении знакомить страну, в которую они уезжают, с русской культурой Неля говорила как о своей миссии. Зная силу общественного темперамента, с которым она вмешивалась в гущу событий, я верила, что это не пустой звук. И я пытала себя вопросом: а могла бы я решиться уехать? Что-то – мозг или сердце – отвечало: «нет». Нелин отъезд я воспринимала как драму.

На следующий день Неля позвонила в шесть утра и попросила разрешения заехать к нам по дороге в аэропорт, чтобы ещё раз увидеться, обняться и вручить мне на память «мамин воротник из меха скунса». Уже через сутки после приземления в Израиле от неё пришла телеграмма: «Долетели благополучно, Израиль встретил радушием».

Года через три собралась уезжать – во Францию – другая наша сокурсница, Ирина Баскина,