страну был вынужден покинуть Ефим Григорьевич Эткинд. В открытом письме своему зятю, ратовавшему за эмиграцию, он писал, что не уезжать отсюда следует, а здесь, на месте, менять порядки, чтобы свободно жить и дышать на своей земле… Его отъезд был для нас ощутимой потерей.

Перед отправкой к месту назначения (если это был не Израиль) эмигрантов «передерживали» в Италии. В письмах оттуда Анна Владимировна рассказывала, как на собеседовании требовали объяснить, зачем и почему она вступила в партию. Делилась впечатлениями от музеев, визитов к семье Вячеслава Иванова, от личной встречи с папой римским Иоанном Павлом Вторым на симпозиуме, посвящённом Вячеславу Иванову. Писала о том, как они с Григорием Евсеевичем набрели в горах на маленькую православную часовню и отдохнули в ней душой. Успела прислать нам из благословенной страны репродукции картин итальянских мастеров, альбомы, а кому-то ещё и сапоги, свитер, блузку…

* * *

К «6-А» беда подкралась и с другого края.

Тяжело заболел наш педагог Владимир Александрович Сахновский-Панкеев, которому было всего пятьдесят два года. Пережив тяжелейшую операцию и опасаясь, что всякое может случиться, он, вопреки протестам жены, вернулся к работе в институте. Надо было впрок обеспечить семью. Его одолевала слабость, он постоянно мёрз. В деканате держали кипяток, чтобы в перерывах между лекциями он мог согреться.

Ещё в институтские времена сокурсники потребовали, чтобы я разделила свой день рождения на два: 29 марта – для моих близких и для северных друзей, а 30 марта принадлежало только курсу. С одобрения сокурсников иногда приглашался кто-то из педагогов и драматург Александр Моисеевич Володин. 30 марта 1979 года, когда курс был в полном сборе, в дверь позвонили. На площадке с букетом цветов стоял исхудавший, белый, как лист бумаги, наш педагог. Невозможно было представить, откуда он взял силы подняться на наш ужасающий пятый, без лифта этаж. Спросил Владимир Александрович Сахновский только одно:

– Никто не будет возражать, если я останусь сидеть в пальто?

Через месяц и два дня его не стало.

Прощались с ним в зале бывшего ТЮЗа, на Моховой, 35. Речи. Слёзы. Приехавшая из Осетии выпускница сказала на панихиде:

– Потух наш очаг.

Не было случая в последующие годы, чтобы хоть кто-то из нас не съездил в день его памяти на кладбище в Комарово.

Глава тринадцатая

Если не считать двух лет метаний, наша с Володей общая жизнь насчитывает тридцать шесть лет.

Прошлое у нас было несводимо разное. У него, члена КПСС, в советское время была ничем не омрачённая творческая пора с достижениями, признанием, получением правительственных наград и званий и двадцатью пятью годами брака по любви. Он не был обойдён ни одной из привилегий судьбы. Я была выбита отовсюду. Откуда взялась общность воззрений на жизнь – непостижимо.

Кира Теверовская высказала однажды своё понимание нашего брака: «Мне кажется, что когда вы встретились с Владимиром Александровичем, то потянулись к нему, как к здоровью, поскольку все вокруг были надломленными». Возможно, догадка в чём-то справедлива. Володя был жизнелюб. Утро начинал, читая стихи или что-то напевая. Любую погоду объявлял прекрасной. Завтракам и обедам, которые я подавала на стол, похвала воздавалась в превосходных степенях. Человек кипучего нрава, Володя с наслаждением осваивал жизнь со всех её сторон. Любил своих детей и внуков. Дружил с оставленными жёнами.

После издания книги «Театр моей юности» он уселся писать вторую часть воспоминаний – о театре военных лет. Делал наброски к третьей: о Тамбовском театре, который в течение десяти лет возглавлял как главреж. Работал над чтецкими программами известного ленинградского актёра Сергея Новожилова и над литературными композициями с дочерью Машей. Вёл обширную переписку с друзьями. Рецензировал книгу по геральдике одного одесского автора. Из партийных нагрузок выбрал себе функции заседателя в народном суде. Намерен был просвещать судью романами Достоевского, дабы за каждым происшествием и бытовым конфликтом научить его видеть человеческую судьбу. Понадобилось вытащить из неприятностей заблудившуюся девчушку, подлежавшую выселению из Ленинграда за фиктивный брак, – сделал и это.

И всё-таки ничто не приносило ему такого удовлетворения на склоне лет, как педагогическая работа на режиссёрском курсе в Ленинградском институте культуры. Курс состоял из одарённых и дружных между собой молодых людей – ленинградцев и приезжих из самых отдалённых точек Союза. Володя и его коллеги учили их быть режиссёрами и исполнителями, осветителями и декораторами. Жадно осваивая теорию и практику, студенты уже на втором курсе удивляли яркостью постановочных находок в отрывках из «Макбета» Шекспира, «Преступления и наказания» Достоевского, «Глубокой разведки» Крона и во многих других работах.

Отдав в молодые годы дань моде – увлечению футуристами, «жёлтыми кофтами», стрижками наголо, – Володя вступал в бурные споры с ректором и с партбюро института, заступаясь за студентов, когда кого-то из них за джинсы и длинные волосы собирались отчислять из института. Обладал редким достоинством бескорыстно влюбляться в талантливых молодых людей. Не чаял души в студенте Саше Пурере, ставшем впоследствии известным драматургом Галиным. Псевдоним «Галин», кстати, Саша, как пчела из цветка, извлёк из имени своей жены и соратницы, умницы Галочки Краузе. Первыми, кому в свою бытность в Ленинграде Саша читал пьесы, были, по его словам, мы. Нас покоряло его заострённое внимание к внешнему убожеству жизни тех лет, за которым угадывался скрытый мир чувств и возможностей человека. Володя называл сыном студента Добрынского, радовавшего его актёрским дарованием и отношением к нему, своему учителю. Увлечён был Игорем Михайловым, Геной Шагаевым, Виталием Шараповым, Володей Садовниковым, Флором Кеслером. С огромным уважением относился к старосте курса, честнейшему Виталию Щеглову, ставшему позже доцентом на кафедрах этнопедагогики и этнопсихологии в РГПУ имени Герцена. Восхищался талантом чародейства в безоглядно щедром, удивительно добром и обаятельном студенте Гиви Волчеке, инициаторе и организаторе празднований всех знаменательных дат курса. Гиви так приучил всех к неожиданностям и сюрпризам, что никто и не пытался превзойти его в инициативе и фантазии. Какая-то физическая благодать, здоровье исходило от таких студентов, как Саша Коктомов и Саша Конев (ныне директор Департамента культуры и искусства Ханты-Мансийского округа). Одна другой даровитее и краше были девочки курса: Таня Чебыкина, Верочка Морозова, азартная Нина Синицкая, верная Светочка Гладкова, Мара Заляйскалнс, Люда Стурова, Люба Пивоварова, Тамара Киселёва, Зина Михайленко, Валя Чудинова, Тамара Авдеенко, Шура Челпанова, Майя Приедая, другие. Атмосфера на курсе была творческая, ничем не замутнённая. Всё было естественно, талантливо и шумно.

В Володино и моё прошлое было включено так много людей и событий, что общение с ними легко могло перевесить наш поздний рывок друг к другу. Однако мы