Через час пошел проливной дождь, в приоткрытое окно своего кабинета я слышал, как люди пели на улицах и как радостно кричали дети.

«Какое удивительное совпадение», – подумал я тревожно и закрыл окно.

На совещании штаба я предложил опробовать на учениях новую тактику наступления – я много вечеров разрабатывал эту идею, обложившись книгами и схемами. Мой план приняли очень благосклонно и старый полковник одобрительно хлопнул меня по плечу.

– Утром на маневры отбываем, как раз и попробуем, – сказал он, – Молодец, Ленар! Далеко пойдешь, сынок, высоко взлетишь! – он хлопнул меня по плечу и я увидел, как взгляд Свена Виргиля полыхнул ненавистью. Впрочем, возможно, мне это показалось – ведь вечером он, как ни в чем не бывало, звал меня и остальных штабных на ужин в таверну.

Мелани подошла к нам принять заказ, я хотел ей улыбнуться, но вдруг застеснялся, увидев ее глазами товарищей, особенно Свена – в дешевом платье и рваном фартуке, с брызгами чьей-то рвоты на подоле, кислым запахом вина и блестящим от жары в кухне носом и лбом. Она поймала мой смущенный взгляд и сжала зубы.

– Горячее будет через полчаса, – сказала она резко и, уходя, двинула меня бедром в плечо, больно и незаметно для окружающих.

– Красоточка… – протянул ей вслед Свен. – Хороша же!

И вдруг повернулся ко мне.

– Что ж не женишься на ней, Ленар? Принцессу ждешь? Старшая дочь Его Светлости как раз в возраст входит. Хотя зачем ты-то ей сдался, твой удел – трактирные девки.

Я сдержался и не дал ему сразу в морду, но ушел, не дождавшись горячего, и долго бродил по улицам, твердо решаясь после приезда с маневров порвать с Мелани. Злился на нее за то, что у меня самого не хватало духу ею гордиться, такой, как она есть. И чем больше я так думал, намеренно ее в мыслях принижая, тем более гадким казался сам себе, будто слизью обрастал – и каким-то образом, по искаженным болотным тропкам самосознания, опять выбредал на то, что она во всем виновата.

Утром, когда я только начал бриться, в окно казармы влетела стрекоза – синяя, с мятым крылом, на излете своей стрекозиной жизни. Моя рука дрогнула и я порезался – кровь тут же расчертила пену на моем лице. Сняв послание и мельком глянув, я уронил бритву и бросился вон, как был, в полотенце вместо рубашки и весь в розовом мыле.

Лицо на подушке в лазарете было опухшим, темным, не похожим на Мелани, да и вообще на человеческое лицо – глаза раздулись и заплыли, губы были как баклажаны.

– Привезли ее еще в сознании, – сказала мне Добрая Сестра, качая головой. – Звала она вас, плакала. Кое-что мы успели у нее выспросить – напали на нее около полуночи, когда она возвращалась с работы. долго ее мучили.

Их было четверо, и пока один вламывался в ее тело, остальным приходилось по очереди ее держать, потому что она сражалась и билась в их руках, она не сдавалась, моя Мелани.

– Она поправится, – сказала Сестра. – Почти наверняка.

Я плакал, мои руки дрожали. Я поправил одеяло и склонился к обезображенному темному лицу.

– Я должен поехать на эти маневры, Мелани, – сказал я с мольбой. – Я не хочу тебя оставлять, но все, ради чего я работал. Это так важно. Я не могу не. Я вернусь как можно скорее, я обещаю. Ты держись, девочка моя, хорошая моя.

Мне самому было от своих слов противно, но не думаю, что она меня слышала.

Я вернулся через месяц. В квартирке больше не пахло розами, в ней пахло горем и горьким вином. Синяки уже почти сошли с ее лица, но оно изменилось, будто принадлежало теперь другому человеку, лишь отдаленно похожему на Мелани. Она сидела у окна и смотрела на крыши и переулки.

– Уходи, – сказала она мне сразу. – Не смей до меня дотрагиваться.

Я посмел, и в окно на меня тут же слетел коршун, раскинув ярко-желтые подкрылья, и попытался вцепиться мне в лицо.

– Перестань! – крикнул я, защищая глаза. – Мелани, не будь ведьмой! Я тебя люблю!

Коршун хрипло вскрикнул и, сложив крылья, сел на плечо Мелани. Она повернулась. Ее глаза были сухими и ржавыми.

– Ты оставил меня, – сказала она. – А их было четверо. Я не знала, что со мной так можно. Но если можно, и никто не защитит, и никто не останется рядом, то зачем вообще все? Что я тогда значу? Я думала – я что-то значу.

– Ты значишь!

– Пошел вон.

Я не послушал и пришел еще раз. Нас отправляли на фронт у горной гряды Корпаньи, вдоль которой вялые боевые действия шли уже пару лет, но теперь планировалось большое триумфальное наступление, с зачисткой перевала и пути до самого озера Гош.

– Ушла, – пробурчала хозяйка, гладенькая матрона средних лет. – И хорошо. Ну, все же знают, что с ней… случилось. И ведь не без причины наверняка. Смотрела смело, возвращалась поздно. Сама напросилась.

Я искал ее – как мальчик из сказки искал когда-то волшебное зернышко, чтобы накормить Зверя Зимы, чтобы тот не умер, снега не растаяли, реки не пересохли, а города не скрылись под водой. Но мальчик не спас Зверя, а я не нашел Мелани. Серебряный рельс поезда гудел, мой черный конь бил копытом, а сквозь детские черты моего денщика проступало лицо Войны – мальчишки падки на обещания славы. Мальчишки бессмертны в сердце своем.

Я с головой ушел в работу, в разработку плана наступления, разведку местности. Но за неделю до моего триумфа меня вызвали стрекозой, зеленой, ночной, от Доры и Адели. Я уже предал Мелани, я не мог предать еще и маму – доложил ситуацию усатому полковнику, не скрывавшему своего разочарования, и помчался сквозь ночь на Атласе, наплевав на запреты.

Мама умирала. Боль накатывала с темнотой, и она кричала, пыталась сдерживаться, кусала в кровь губы, но все равно кричала. Солнце, восходя, выжигало ее боль, как росу на листьях – и мама падала на подушки и спала. К вечеру просыпалась, немножко ела, пила воду, разговаривала с нами. Дора, беременная и огромная, как бегемот, не выдерживала бессонных ночей, мы с Аделькой оборудовали ей спальню в погребе – там было прохладно и пахло грибами, не было слышно криков и стонов. Мама умерла через неделю, днем, будто бы просто перестав держаться за плоть. Отпустив душу, растворилась в солнечном полудне.

– Сынок, – сказала она мне на рассвете своего последнего дня. – Девочка ко мне во сне приходит, кудрявая такая. Тебя зовет, плачет. Просит забрать ее из-под моста. Сон странный такой, как сквозь воду… А помнишь, как мы в Тамирну ездили, Ленар? Знаешь, там под водой – тоже город, огромный, на весь залив. Стены, улицы. папа ваш все собирался понырять, посмотреть, но все время на пиво отвлекался, – она рассмеялась, тут же закашлявшись. Потянулась за карандашом и бумагой.

– Сейчас попробую девочку эту. из сна вытащить.

Я держал руку на тонком мамином плече и беспомощно смотрел, как из серого листа проступают черты Мелани.

Мы втроем стояли над маминой могилой, держась за руки. Потом сестры ушли, по-прежнему вместе, всегда вместе, а я остался – один, пустой, холодный. На браслет мой прямо на кладбище слетела очередная золоченая стрекоза – в полку меня с нетерпением ждали, но я оседлал Атласа и помчался в другую сторону, обратно к Диль- Доро. На окраине столицы когда-то текла неглубокая речка, через нее остался мост, мы с Мелани ездили туда гулять. Под мостом, среди зелени, была толстая подушка из мха, мы пили вино, смеялись, я ласкал ее снова и снова – руками, ртом, всем собою. Так хорошо, так радостно мы любили друг друга в тот день.