Когда я снова попал в Тамирну, я даже узнал городок не сразу. Я казался себе уже совсем другим человеком – двадцатипятилетний лейтенант Корволанты, закаленный в трех боях и выживший в одном отступлении – что общего он имел с мальчишкой, который когда-то бежал вслед за отцом с холма, притворяясь, что все в жизни лишь тепло и зелень, что нет в нем ни смерти ни времени?

У меня были короткие темные усы, к моей немалой радости наконец начавшие густеть, неплохая удача в карты и склонность искать забвения печалей в чувственных удовольствиях. Ко второй неделе постоя пошли разговоры, что городок наискучнейший, что скорей бы уже неприятель высаживал на местный стратегически важный берег свой коварный десант, чтобы уже отвоеваться и двинуться куда- нибудь ближе к столице. Ежеутреннее похмелье еще не вошло у всадников в привычку, но уже основательно приелось. Я просыпался в своей маленькой, необжитой комнатке под самой крышей новоотстроенной из старого амбара казармы. Вражеские неприятности ожидались с моря, поэтому изо всех окон открывался прекрасный вид на сияющую даль, а над крышей возвышалась смотровая башенка, где солдаты попарно несли четырехчасовые вахты.

Она вышла на террасу, удерживая поднос с множеством тарелок на одной руке и пяток тяжелых стеклянных кружек – в другой. Я был голоден и хотел пить, и надеялся, что одна из кружек со светлым пузырящимся пивом – моя, поэтому глаз с девушки не сводил. Она была хороша – крепенькая, не худая, но изящная, шла, как танцевала между столами. Когда она поставила передо мною кружку и дымящееся рыбное жаркое, я был уже в плену новой жажды. Девушка вежливо улыбнулась, когда я рассыпался в похвалах заведению, повару, качеству обслуживания и кухни.

– Вы же здесь впервые, – сказала она, щурясь на собирающихся затянуть песню пьяниц за соседним столиком. – А еду еще и не попробовали.

Я похвалил местное пиво и предположил, что пивовары Тамирны – волшебники, потому что нигде, даже в столице, где я учился и познавал жизнь, подобного не пробовал.

– У нас просто хорошие опреснители, – сказала девушка. – Морская вода закачивается вверх в холмы, стекает по каменным желобам, получается естественный вкус, как раньше у речной был.

– Тебе откуда знать?

– Мне неоткуда, – вздохнула она. – Прапрабабушка рассказывала. Она помнила. Ешьте рыбку, пока горячая.

У моего отца была присказка, что пока горячая, надо ковать сталь – тогда ее можно выгнуть по своей воле. Я не умел ковать сталь, но за силу воли меня хвалили в академии и ей я был обязан вторым серебряным маком в петлице мундира.

– Мелани, – сказала Мелани в конце вечера. – А тебя?

В синем бархатном небе уже мигали звездочки, ее рабочая смена закончилась. Мы перешли на «ты» и в другую таверну, я рассказал ей, как бывал в Тамирне ребенком и что, когда растешь с сестрами, учишься хорошо понимать женщин. Она посмеялась надо мною, но позволила себя обнять. Я пил пиво, она – синюю воду из единственного на континенте пресного озера Гош, которая продавалась в хрустальных бутылках и стоила дороже сортового вина.

– Давно хотела попробовать, – пожала она плечами, а я уже был пьян пивом и ею, и готов заплатить сколько угодно, чтобы она сказала «пойдем». Мелани была остроумна и любопытна, хотя очевидно не получила толкового образования и ничего, кроме захудалой своей Тамирны, не видела.

– А правда, что из почтовых стрекоз золотые – самые быстрые? Говорят, их выкармливают, – она понизила голос, – человечиной, поэтому их мало и они настолько ценнее обычных, синих.

– Синих и кормят человечиной, Мелани. Человечина дешевая, ее много. Один казненный преступник прокормит почти сотню стрекоз. А золотые такие дорогие и редкие, потому что питаются ванильным нектаром, а цветы эти капризные и нежные. И они не золотые на самом деле, а бурые, это им крылья золотят. Ну как зачем – убить или перехватить такую стрекозу – преступление против самого Герцога и Высокого Престола, должны же люди точно знать, что они совершают…

– Не хочу в Тамирне всю жизнь просидеть, – говорила она между поцелуями, все более страстными, – а чего хочу – сама не знаю… И не отпускают меня.

Я не был ее первым мужчиной, но когда она, застонав, выгнулась и забилась подо мною, то позже сказала, что такое с нею произошло впервые, и что она и не знала, что так бывает. Она недоверчиво смотрела мне в лицо своими большими серыми глазами, приоткрыв губы. Так она была хороша и невинна в ту минуту, в белом лунном свете, что я снова ощутил горячую волну желания, перевернул ее на живот и тут же показал Мелани, что бывает еще и не так.

Мы были у нее дома – зашли не таясь, целовались в темном холле, я решил, что живет девчонка одна, постоянно или временно. Когда она уснула, я поднялся и пошел бродить по дому – пустые темные комнаты, пыльные спальни, пахнущие увядшими розами и старым деревом. На кухне напился из большого цинкового ведра, в которое капала вода из водосборника на крыше. Нагнувшись над рукомойником, я плеснул из ковша себе на лицо, на грудь, ниже. В лунном свете вода будто бы светилась. Повернувшись, я вздрогнул и опрокинул ковш на пол, по старой детской привычке сложив пальцы в защитном знаке. За длинным дощатым столом неподвижно сидели три женщины в черном и молча смотрели на меня. Через секунду я вспомнил, что наг, и неловко прикрылся пустым ковшиком. Поклонился.

– Мир-покой вашему дому, здравствовать хозяйкам.

От дверей покатился звонкий хохот – в комнату вошла Мелани.

– Ох, никогда ничего смешнее не видела. Ленар, это мои бабушка, тетя и сводная сестра. У бабушки глаукома, она тебя не видит, остальные, думаю, насладились представлением.

– Юноша прекрасно сложен, – раздался от стола громкий голос. – Ковшик, пожалуйста, поставьте на место…

– Тетя кричит, потому что плохо слышит, – сказала Мелани, – а сестра Янина не умеет говорить. Она пишет записки и иногда рисует картинки, довольно остроумные. Пойдем, Ленар.

Она помахала женщинам рукой и повела меня обратно в свою спальню, где я тут же уснул в кипучей белизне простыней и лунного света, среди запаха роз, полыни и Мелани.

Во сне я поднимался по узкой тропинке к Дому-На- Утесе. Внизу лежала долина, город спал в теплой утренней дымке, над морем кричали чайки. Я не хотел идти, хотел помчаться с холма вниз, ноги делались все тяжелее, но я продолжал их передвигать. Заскрипели кованые ворота, зашептали мертвые деревья, их листья были из человеческой кожи. Против воли я толкнул дубовую дверь и вошел в низкую кухню, где за столом ждали меня три женщины в черном. Их лица были смуглы и недобры. Я поклонился, подошел и лег на стол перед ними, как к полевому хирургу под Ялаймом, он тогда дал мне глоток макового рома и вырезал из бедра кусок шрапнели размером с палец. Я лежал на этом столе, как и на том, нагой и дрожащий, не зная, что меня ждет. Слепая старуха склонилась над моим лицом и посмотрела мне прямо в глаза своими бельмами, глухая приложила ухо к груди и послушала, цокая и присвистывая.

– Подойдешь, – сказала немая сипло, засунула мне в грудь длинный костлявый палец и пошевелила им внутри. – Будешь хорошим якорем. Славный мальчик.