Конец 216 г. до н. э. ознаменовался для римлян еще одним тяжелым поражением. Как уже говорилось, незадолго до битвы при Каннах для ослабления позиций Ганнибала и восстановления контроля над Цизальпинской Галлией туда был направлен претор Луций Постумий Альбин. Под его командой находилось два римских легиона и большое количество союзников с побережья Адриатического моря, всего двадцать пять тысяч человек (Ливий, XXIII, 24, 8). Проходя через Литанский лес, к северо-западу от Бононии (Болонья), его армия попала в классическую засаду, устроенную бойями. В одной из теснин, лежавшей на пути римлян, деревья по обеим сторонам от просеки были подрублены таким образом, чтобы упасть при первом же нажатии, что и было проделано в соответствующий момент. Падающие стволы погребли под собой и людей, и лошадей, так что большинство воинов так и не успели вступить в бой, а те, кто при этом уцелел, были перебиты бойями. Небольшая группа римлян попыталась прорваться вперед по дороге, но была перехвачена и пленена кельтами, блокировавшими переправу на реке. Спастись из смертельной ловушки смогло только около десятка римлян. Среди прочих погиб и претор Постумий Альбин. Его доспехи кельты поместили в качестве трофея в одном из своих храмов, а из черепа сделали праздничную чашу (Ливий, XXIII, 24, 6–12).

Страх, охвативший Рим при известии об этом разгроме, был сравним с пережитым после Канн: в течение нескольких дней лавки были закрыты, а горожане не показывались на улицах. Однако масштабы несчастья оказались все же значительно меньшими, так что в приказном порядке сенат повелел эдилам прекращать траур, открывать лавки и не допускать общего уныния (Ливий, XXIII, 25, 1–2).

Самая драматичная и, пожалуй, самая кровавая за всю войну кампания 216 г. до н. э. закончилась, и ни римляне, ни карфагеняне не могли бы считать ее по-настоящему успешной для себя. Первым в течение всей последующей истории будет памятен ужас Канн, а для вторых великие победы не принесли должных результатов.

Относительное затишье после битвы при Каннах дало, наконец, возможность Ганнибалу установить связь с Карфагеном, и он отправил туда своего брата Магона с отчетом о достигнутом, но не только…

Представ перед советом, Магон начал перечислять одержанные победы. Список получился весьма впечатляющим. В ходе войны Ганнибал успешно сражался с шестью вражескими полководцами, четверо из которых были консулами, один диктатор и один начальник конницы. Потери римлян (по словам Магона, скорее всего, преувеличенные) достигали двухсот тысяч убитыми и пятидесяти тысяч пленными. На сторону пунийцев перешли жители областей Бруттия, Апулии, частично Лукании и Самния и, конечно, Капуи. Наконец, как самое, в прямом смысле, весомое доказательство успехов Магон высыпал перед членами совета целую кучу золотых колец, снятых с тел римских сенаторов и всадников. Как утверждает Ливий, по одним данным, ее объем составил три с половиной модия (ок. 31 литра), по другим – не более одного модия (ок. 8,75 литра), что казалось ему более правдоподобным; Луций Анней Флор приводит цифру в два модия (ок. 17,5 литра) (Ливий, XXIII, 12, 1–2; Флор, I, 22 (2, 6), 18).

Закончив похвальбы, Магон перешел к самому главному: «А главный смысл речи был в том, что чем ближе конец войны, тем большая помощь требуется Ганнибалу: он воюет вдали от родины, на чужой земле, окружен врагами; тратится столько хлеба, столько денег; в стольких сражениях уничтожены вражеские войска, но ведь каждая победа уменьшала и карфагенское войско; надо послать пополнение, надо послать хлеба и денег на жалованье солдатам, так хорошо послужившим Карфагену» (Ливий, XXIII, 12, 3–5).

На подавляющую часть совета, по-прежнему симпатизировавшую Баркидам, слова Магона произвели требуемое впечатление – наверное, никогда раньше мысль о близкой и окончательной победе не была настолько хорошо обоснована. Один из сторонников Баркидов, некий Гимилькон, даже не удержался от того, чтобы поддразнить своего извечного противника, старика Ганнона: «Ну, как, Ганнон? Ты и сейчас досадуешь на войну с римлянами? Вели выдать Ганнибала; запрети среди этих успехов благодарить бессмертных богов; послушаем речи римского сенатора в карфагенском сенате» (Ливий, XXIII, 12, 7).

Пунийская монета из Нового Карфагена (Испания), 220–215 гг. до н.э.

Ответ Гимилькону, который Тит Ливий вложил в уста Ганнона, вне зависимости от его исторической точности, ценен тем, что как нельзя лучше помогает понять реальное состояние дел, к которому пришел Ганнибал на третий год своего до тех пор победоносного похода.

«Магон только что хвастал тем, что радует Гимилькона и прочих приспешников Ганнибала; да и меня это могло бы радовать, потому что военные успехи, если мы не хотим упустить счастливого случая, обеспечат нам мир более справедливый. Если же мы упускаем время, когда сможем диктовать мир, а не принимать его, то боюсь, что мы напрасно так бурно радуемся. Чему же мы радуемся сейчас? Я истребил вражеское войско; пришлите мне солдат. А чего другого ты бы просил, потерпев поражение? Я взял два вражеских лагеря, обильных провиантом и всякой добычей. Дайте хлеба и денег. Чего бы ты требовал, если бы взят и разграблен был твой лагерь? И, чтобы не мне одному удивляться, я, ответив уже Гимилькону, имею полное право спросить в свой черед. Так пусть Гимилькон или Магон мне ответят: если битва при Каннах почти целиком уничтожила господство римлян и если известно, что от них готова отпасть вся Италия, то, во-первых, отпал ли к нам хоть один латинский город и, во-вторых, нашелся ли в тридцати пяти трибах хоть один человек, который перебежал бы к Ганнибалу?» (Ливий, XXIII, 12, 11–16). На оба эти вопроса Магон ответил отрицательно, равно как и на то, хотят ли римляне мирных переговоров. Тогда Ганнон подвел неутешительный итог: «Война в том же положении, как и в тот день, когда Ганнибал вступил в Италию» (Ливий, XXIII, 13, 2). Конечно, в этом была доля риторического преувеличения, но общий смысл полностью соответствовал действительности: если после стольких успехов полководец просит помощи, как долго еще ждать окончательной победы? В свете этого миссия Магона выглядела не столько обнадеживающим, сколько тревожным сигналом.

Однако все эти соображения никак не повлияли на настроение большинства пробаркидских членов карфагенского совета, и Ганнибал мог рассчитывать на требуемое пополнение. Было решено отправить в Италию четыре тысячи нумидийцев, сорок слонов, а также оказать финансовую поддержку (из-за повреждения текста рукописи причитающаяся Ганнибалу сумма осталась неизвестной). Кроме того, выделялись средства, чтобы Магон по пути через Испанию нанял двадцать тысяч пехотинцев и четыре тысячи всадников (Ливий, XXIII, 13, 6–8).

Визит Магона в Карфаген стал знаковым событием и как бы подвел черту под первым этапом войны. Несмотря на чрезвычайно кровопролитные сражения первых лет, ничего еще не было решено, и оба противника сохранили достаточно сил и решимости продолжать схватку.