Скамьи, на которых восседали вершительницы судеб, были выдолблены в толще Алатыря, и за века, пока вращалось колесо, камень изгладился, приняв удобную для тела форму. Периодически то одна, то другая женщина смачивали пальцы в источнике, чьи воды выбегали из-под камня, устремляясь куда-то к морю.

Впрочем, вытягивала и формировала нить только самая старшая, выглядевшая более древней, чем камень под ней. Сидевшая с нею рядом, казалось, олицетворяла зрелость. Ее лицо еще не избороздили морщины, а непокрытые волосы напоминали осенние листья, слегка припорошенные инеем. Третья, сжимавшая в руке нож, могла сойти за нашу ровесницу, если бы не суровая отрешенность словно из камня выточенного лица.

А еще, конечно, смущали прикрытые сомкнутыми тяжелыми веками пустые глазницы, придававшие лицам Прях сходство с античными статуями, с которых безжалостное время смыло краску. Единственный на троих глаз лежал, закутанный в запон, на коленях старухи. Для того, чтобы измерить длину и толщину нити человеческой жизни, мастерицам хватало одних только рук. Конечно, пряжа, которую закручивала Старшая, вытягивала Средняя и обрезала Младшая, вилась неравномерно, напоминая небеленое суровье, идущее на домотканую обиходную холстину, но никак не на узорчатое браное[31] полотно. Впрочем, жизнь человеческая редко у кого проходит гладко и нарядно.

При нашем приближении Пряхи повернули головы, а их единственный глаз выпорхнул из запона и занял свое место над челом Средней, внимательно нас разглядывая.

— Кто это к нам пожаловал? — повела крючковатым носом, принюхиваясь, Старшая.

— Никак посланцы всех трех миров? — притворно удивилась Средняя.

— Почему? — не поняла Младшая, едва не обрезав нить чьей-то судьбы.

— Ну как же, — пояснила Средняя. — Дева из рода Жар-птицы, юный кудесник — наследник мудрости Ящеров Нижнего Мира и Человек.

— И зачем же они нарушили наш покой? — поигрывая ножом, усмехнулась Младшая. — Есть ли у них, что за нашу мудрость предложить?

— Как не быть, — мечтательно протянула Средняя. — У Жар-птицы есть голос звонкий да ноженьки резвые, у ее братца — ум острый и память цепкая, а кудесник молодой за секреты ведовства и обоих глаз не пожалеет. Так хочет доказать предкам, что достоин, и предателя своего рода Кощея одолеть.

При этих словах я поежилась, чувствуя постыдную слабость в ногах и невидимую удавку на горле, не позволявшую дышать. Конечно, доставшийся от природы звонкий певческий голос я считала главным своим достоянием и без танцев-переплясов себя не мыслила, но, если это приблизит нас к желанной цели, я как-нибудь переживу. Такая же готовность читалась и во взгляде Ивана, хотя цена, которую ему назначили Пряхи, была несоизмеримо выше. А Лева уже достал нож и поднес его к лицу, готовясь отдать свою совсем уж непомерную плату. В конце концов, для музыканта главное слух.

Глядя на спокойные, безмятежные лица моих спутников, готовых на любые страдания и жертвы, я почувствовала оторопь. Тут что-то не так! Почему Пряхи ничего не сказали про Василису? Вспомнилась просьба подруги присмотреть за братом и ее наказ не продешевить. Впрочем, тут скорее речь шла о том, чтобы не заплатить втридорога за то, что нам не очень-то и нужно.

— Мудрость вершительниц судеб — великий дар, за который не жалко отдать любую плату, — с поклоном проговорила я. — Но им тяжело разумно распорядиться.

— А человеческая природа такова, что даже зная будущее, не всегда удается избежать ошибок, — в тон мне отозвался Лева, поспешно убирая нож.

— И вообще познание умножает печаль, — поддержал нас Иван, тоже стряхнув морок.

— Так зачем же вы пришли? — разочарованно глянули на нас Средняя и Младшая.

— Да перстень им обручальный нужен, — прошамкала беззубым ртом Старшая.

— А его разве нельзя купить за золото или серебро? — удивилась Младшая.

— Такой за все сокровища не купишь, — хищно отозвалась Средняя. — Впрочем, я забыла, у вас ведь есть одна иголочка. Может быть, ее на перстень захотите сменять?

Я снова почувствовала прикосновение невидимой удавки. Лева обреченно взялся за нож. Я ему хотела сказать, чтобы не смел, но меня опередила Старшая Пряха.

— Иголка — это не дар, а тяжкая ноша, — проговорила она. — Кому ее завещали, тому и нести. А за то, что человеку на роду написано, и вовсе платить не нужно. Особенно, если он сам свою судьбу сумел распознать и выбрать.

Она достала из кармана все того же запона, в котором прежде держала глаз, изящное золотое колечко современного дизайна, украшенное небольшими красиво ограненными бриллиантами.

— Держи, Иван. Сам ведь покупал. Нам чужого не надо.

Едва брат принял у нее из рук обручальный перстень, и дуб, и Пряхи исчезли, а мы с ребятами снова оказались у дверей той же избы, в которой нас ждали Василиса и другие девушки.

Мой брат и Лева поднимались на крыльцо, обряженные в шелковые нарядные рубахи. Костюм Левы дополняло традиционное полотенце шафера. Я подбирала полы парчового косоклинного сарафана, переживая, что не успела спеть брату напутственную песню про золотые кудри.

Девушки с порога начали было стыдить корильной, пытаясь выставить неряхами-неумойками, но быстро замолкли: жених и тысяцкий с бояркой-сестрой выглядели достойно и смогли щедро откупиться. На фоне величальной зазвучало причитание Василисы, не столько переживавшей по поводу предстоявшего переезда на «чужедальнюю сторонушку», сколько горевавшей по матери. Назвать Ивана, как полагалось по ритуалу, «злодеюшкой незнакомым» у нее язык не повернулся. Подруга не только завершила коруну с сеткой поднизью, но и успела переодеться в роскошный кумачовый сарафан.

Лева встал у печного столба, произнося традиционный приговор-оберег кудесника и дружки, а Иван, словно того и ждал, достал и поднес любимой обручальный перстень. Вот только надеть его на палец он не успел: между ними встала ледяная стена.

Коруна сдавила голову Василисы, сетка-поднизь оказалась на шее, бисер осыпался льдинками, лески впились в кожу. Сделалось холодно и сыро, свет померк, небо заволокло тучами. Мою многострадальную спину опалили прорастающие крылья.

— Маш, просыпайся, у нас гости!

— Ты сейчас сонная улетишь неведомо куда, и мы тебя не отыщем!

Крылья мне не почудились, холод и сырость тоже. Щука маневрировала на вздыбленных, точно на картинах Айвазовского, волнах. Нас обдавало ледяными солеными брызгами. Лева тормошил меня, пытаясь добудиться. Иван в компании издающего утробные грозные звуки ощерившегося Тигриса балансировал, пригибаясь на спине Щуки, глядя в закручивающуюся гигантскими водоворотами пучину, из которой поднимались огромная голова и кольчатое тело.

Я издала вопль ужаса и в самом деле едва не улетела неведомо куда, и не факт, что не в пасть чудовища. Лева меня удержал.

— Кто это еще? — запинающимся голосом спросила я, кое-как сложив крылья, не в силах отвести взгляд от жуткого водоворота.