Оксана Токарева (Белый лев)

Царевна-лягушка для герпетолога

Глава 1. Малагасийская радужная

Жил-был царь, и было у царя три сына. Решил царь сыновей женить. Сказал им: возьмите по стреле, езжайте в чисто поле и стреляйте. На чей двор стрела упадет, там невесту и ищите…

На самом деле все было не так. Хотя из-за звучной фамилии отца, конечно, звали Царем и маститые ныне однокашники, и желторотые студенты, сколько родители ни раскапывали, доискавшись до половцев и печенегов, не только царской крови не нашли, но даже какой-никакой завалящей дворянской. Крестьяне как есть. Хоть и с высшим историческим, филологическим и музыкальным образованием. Да и с сыновьями вышла заминка.

Ждали родители первенца: все узисты клялись-божились, обещая мальчика, да и маму с души воротило весь срок, а родилась я — Машка — певчая пташка, папино разочарование и любовь. Сколько себя помню, все время что-то пела-напевала, без песен жить не могла. Когда мне исполнилось два года, на свет появился Ванька, а через десять лет еще и Петька. Оба, вестимо, Царевичи, но про это уже другой сказ.

Не было печали в начале, а родился в семье потомственных гуманитариев прирожденный биолог, зоолог, в общем, естественник до мозга костей. Когда шестилетний Иван Царев зарисовывал с упоением листики, родители умилялись и ставили его мне в пример:

— Посмотри, какой усидчивый. А у тебя, Машка, один ветер в голове. Только бы на велике гонять да песни горланить.

А то, что у меня был абсолютный слух, и диктанты по сольфеджио я уже в первом классе писала с двух проигрываний, не считалось.

Когда Ванечка попросил на десять лет аквариум с рыбками, мама умилилась, втайне понадеявшись, что сынуля хоть не будет больше таскать домой всяких жуков-пауков, которые жили тогда у нас в скляночках повсюду. Папа же обреченно вздохнул, понимая, что воду менять придется ему. А как с этим управиться, если у него все лето сплошные раскопки с кучей наглых практикантов, урезанием финансирования и непредсказуемыми погодными условиями. Да и не царское это дело — экскременты за рыбами чистить.

Впрочем, тут Иван в первый раз всех удивил. Со своими пучеглазыми вуалехвостами он всегда возился сам, привлекая папу, только когда не мог поднять тяжелую бадью с отстоянной водой и вымытым песком. Даже корм и фильтры покупал сам, не допуская до священнодействия никого из домашних и перелопачивая по этому поводу кучу книг.

С этим аквариумом у нас тогда вышла такая история. Петьке, нашему младшему, шел второй год, и он с активностью космонавта-исследователя осваивал мир. Аквариум его привлекал с рождения: он с интересом наблюдал за призрачной жизнью подводного мира и, конечно, едва научившись ходить, покатился колобком в сторону Ванькиного любимого детища. Тем более что Иван как раз собирался менять воду и поднял стекло.

В тот раз мы успели почти вовремя, перехватив Петьку у самого края, где он с азартным воплем «биба!» охотился на вуалехвостов. К счастью, ни рыбы, ни рыбак не пострадали, но в сердце Ивана поселилось недоверие к брату. Обиду он, впрочем, на «мелкого» не держал, списывая все его пакости на малолетство. С тем же стоицизмом он относился к царапинам и укусам мохнатых, пернатых и чешуйчатых питомцев, за которыми ухаживал в кружке Московского зоопарка, а потом и на биологическом факультете МГУ. В самый престижный вуз страны Ванечка поступил, блестяще написав олимпиады по химии и биологии.

Я вообще-то в тот год тоже успешно выдержала экзамены в Академию, но разве моя народно-хоровая Гнесинка могла тягаться с вузом маминой мечты, куда она два раза безуспешно пыталась пробиться на филфак, безнадежно заваливая историю, чтобы потом вместо этого выйти замуж за своего молодого репетитора. Меня мама еще и считала недоучкой.

Выбрав профессию музыканта и поступив после девятого класса в колледж имени Гнесиных, я осталась без аттестата зрелости. И то, что я в свои девятнадцать лет, получив первый диплом, вела на полставки музыку в ее школе и пела в хорошем фольклорном коллективе, маминого мнения не меняло.

Ванечка оставался для нее светом в окошке. Впрочем, тихого, скромного и рассудительного брата любили все, словно чувствовали, что к нему присматривается иной неведомый мир…

О том, что неведомое затаилось у нас прямо под боком, мы узнали еще в детстве. Но не тогда, когда прилежно отчищали у отца на раскопках черепки или смотрели в национальном парке на плотины бобров и гнезда выхухолей. И даже не в те разы, когда в компании нашего соседа и Ванькиного одноклассника Левушки с гиканьем носились на великах по окрестным ельникам и березнякам, сшибая сыроежки и лишь чудом не опрокидываясь вниз на бровке глубокого и крутого оврага.

Левушка, который занимался в моей музыкалке на гобое, умел из любой тростинки и даже листика сварганить если не пыжатку, кугиклы или калюку[1], то птичий манок, мастерски подражая хоть смеху горлицы, хоть соловьиной трели. И потому, несмотря на его полное непонимание биологии и особенно химии, которую честно списывал у друга, пользовался у Ваньки непререкаемым авторитетом. Хотя Левушка и в самом деле понимал куда больше нас обоих, разве только не сумел предостеречь — или не успел.

— Ребята, смотрите, это же бородатая кукушка[2]! — воскликнул Ваня, разглядев где-то среди раскидистых крон невзрачную серую пичугу и увлекая нас с Левой в лес. — Понимаете, это ж настоящая сенсация! Они в наших широтах не встречаются.

Хотя Ванин интерес к этому времени сместился в сторону пресмыкающихся и амфибий, к птицам брат тоже относился с пиететом, справедливо считая их родственниками его любимых ящеров и змей.

Вероятно, нам следовало как-то вразумить впавшего в раж юного натуралиста, напомнив, что индонезийскому эндемику неоткуда бы взяться в лесах рязанской Мещеры. Но, увлеченные азартом погони, мы с Левой пришпорили наших железных коней и, едва не обрывая цепи, припустили в чащу вслед за полумифической диковинкой. Кукушку мы, конечно, не догнали. Зато, углубившись в совершенно незнакомый старый, глухой бор, где зеленые колючие кроны вековых великанов закрывали солнце, а многолетний слой игл не давал жизни никакому подлеску, кроме бархатистых моховых подушек и занавесей лишайников, набрели на почерневшую домовину.

О том, что это была домовина, а вернее, захоронение волхва-иняти с соседней мокшанской стороны, я узнала гораздо позже, когда во время летней практики наматывала круги по окрестным селам в поисках сохранившихся