— Ну все, что ли? — не вытерпел дядя Мирон. Он весь сиял — глазами, лысиной, крепкими зубами.

— Зараз стюдень только принесу из погреба, — сказала Нюшечка. Она вышла, и я спросил Михана:

— В каждой хате это есть?

— Что?

Я показал на стол.

— У всех поголовно! — заверил дядя Мирон. Михан помолчал и сказал не мне, а дяде Мирону:

— До всех еще далеко, Петрович.

— А у кого нетути? — прижмурился дядя Мирон.

— Смотря чего, — сказал?4ихан.

— Хлеба, к примеру!

— Кузьма про сало с мясом спрашивает.

— И про хлеб. Мне лучше знать, об чем он спрашивает. А сало тоже, почитай, у всех! — стоял на своем дядя Мирон, и было трудно понять, чем он вдохновлен — убеждением, что так это и есть, или желанием, чтобы у всех в Ракитном было сало. Мне не хотелось, чтобы Михан возражал, и я спросил его о другом:

— А что с садами?

— Повырубили к чертовой матери, — с тихим остервенением сказал он.

— На топку?

— От налога. Обкладывали ж каждый живой дрючок, рожает он что или так стоит…

— А чего о другом молчишь? — вкрадчиво спросил дядя Мирон. — Разводим же опять! В любом дворе загородка!

— Это верно, — сказал Михан, — сады будут.

— Второй год как тветут, а «не будут», — заявил дядя Мирон. Михан растерянно посмотрел на него, а мне сказал:

— Ох, и поперечный же человек! Ты ему с начала, а он завсегда с конца… Ну у кого это они цветут? — обернулся он к дяде Мирону. — Третий год только, как разводить люди начали!

— У тебя ж у самого тветет! — с укором сказал дядя Мирон. — И у меня тоже. И у свата Сергеича, и у Матюшной Доньки…

— Ну ладно, забирай, твое! — махнул рукой Михан и засмеялся.

— Если б я не сидел, — тенорком сказал дядя Мирон и закашлялся, загородившись ладонью.

— Что тогда было бы? — насторожился Михан, но дядя Мирон не отвечал, я, учуяв, видно, какой-то скрытый упрек себе, Михан спросил с обидой: — Я что, по-твоему, не сидел?

— Ну сколько ты там! Две недели, — смущенно сказал дядя Мирон.

— Хрен съели! Как-нибудь восемь месяцев оттерпужил!

В пору было бы выпить и помолчать, — мне не хотелось отсюда, из нашей с Миханом хаты, возвращаться мыслями на Север, но Михан смотрел на меня и ждал вопроса, а спрашивать надо было дважды — когда сидел и за что.

— В пятьдесят первом, — сказал он. — Да меня дальше Медведовки не увозили. В КПЗ там продержали?..

— А за что сидел?

— За Милочку-лесовиху, за что ж больше! — сказала Нюшечка, входя в хату с глазурованным горшком в руках.

— Да брось ты молоть, — как о надоевшем сказал ей Михан. — При чем тут лесовиха!

— А ты расскажи, не стыдись. Ну какая тут оказия! Дело ж прошлое…

На печке, в соседстве, наверно, с моими петухами, давно уже чурюкал сверчок. У меня не было сил и желания противиться тому печально-отрадному наплыву воспоминаний, которые будил этот мохнатолапый запечный музыкант, поверенный моих первых тут снов, и все, о чем я вспоминал, мне хотелось пережить снова. Я сидел и как начало радостного стиха мысленно твердил: «Жизнь благо, и бремя ее легко». Я не знаю, кто и когда изрек эти слова, но это сказано о живой жизни на земле, обо всех, кто на ней живет, радуется и страдает… Да, жизнь в этой старой русской хате — благо, и Михану нельзя гут рассказывать то, о чем просил его дядя Мирон, — я все равно не услышал бы этого рассказа.

И Михан не стал рассказывать. Мы закусывали «стюднем», салом, гусиными потрохами и сметаной. Я пил больше всех, но не пьянел, а лишь ощущал в теле нарастание крепкой и радостной силы. Когда «Ерофеич» иссяк, Михан выбрал для меня остроносое малиновое яйцо, а себе круглое тупое, и сказал, как тогда, в пуньке, когда я приходил к нему на пасху:

— Слышь, Кузь! Давай на битки, а?

Я расколотил его биток, и он дважды еще выбирал себе из тарелки тупые яйца, и я побил их и положил себе в карман вместе со своим остроносым…

Во дворе, не сев еще в машину, дядя Мирон запел: «Хорош город, хорош город Лебедин, где я мальчик, где я мальчик, д-эх, долго был». Мы возвращались выгоном, и я не свернул к селу у Черного лога, а поехал в сторону Покровского двора, к гати, и дядя Мирон, прервав песню, сказал:

— Верно! Надо нынче глянуть! Говорю тебе — как город, и все!..

На бугру за речкой мы с трудом развернулись на узкой проселочной дороге, и когда утих вой мотора и потухли фары, нас окружила тихая тьма, пахнущая землей и зеленями. Дядя Мирон взял меня за руку и повел от машины навстречу Ракитному — далекому и как бы поднебесному пунктиру зыбучих огней в два этажа.

— Ну? Видишь теперича? Видишь?

Он стоял у меня под мышкой, стоял без картуза, и на его голове светился крошечный звездный блик.

— Ты гляди сюда, прямо по моей руке… Видишь аль нет?

— Я все вижу, — сказал я.

— Да не-е. Ты не туда глядишь! Нашу новую хату ищи! Она ж будет как нарисованная! Под черепицу, три комнаты… К спасовкам закончу, вот тебе и… Сколько ж ты будешь про чужих писать-то?

Я смотрел в пугающую глубину звездного неба — мне надо было смотреть туда некоторое время, — потом сказал:

— Давай, дядь Мирон… съедим по яичку, а? Ну давай, пожалуйста!

Мне хотелось рассыпать тут на черной пахучей дороге крашеную скорлупу, — ничего не будет радостнее этой находки для завтрашнего пешехода, ничего! Увидит и обязательно подумает, что это дети насорили. И куда это они только шли? В гости, что ли? Или из гостей?..

1964

ВОТ ПРИШЕЛ ВЕЛИКАН

Я хорошо понимаю, что читателю не очень нужно все это знать, но мне-то очень нужно рассказать ему об этом.

Жан-Жак Руссо

Я позвонил ей по телефону минуты за три до обеденного перерыва, и мы встретились на лестничной клетке своего этажа. Тогда я впервые взял ее под руку при всех сотрудниках — они шли в буфет на третий этаж — и повел по коридору к окну, где стояли два стула. «Ты сошел с ума! Что случилось? Ты сошел с ума!» — под