его с живой материей – на которую Николай не мог воздействовать в своей реальности. Слишком уж много предсмертных витальных флюидов впитала в себя это ручка от сковороды – наверняка та самая, которой Василий Комаров убивал при жизни. А потом отыскал её и в своем посмертном существовании.

Когда душегуб снова сделал замах, Скрябин отпрыгнул назад, попытавшись одновременно толкнуть Комарова в корпус при помощи своего дара. И – этот толчок подействовал: душегуба заметно повело вбок! Он резко уронил правую руку, так что огрел самого себя наконечником чапельника по берцовой кости. После чего злобно выматерился. Николай отступил еще на шаг, думая: Комаров повторит свою попытку ударить его. Но тот вдруг уставился своими белыми, как сваренные вкрутую яйца, глазами куда-то за спину Скрябину. И старший лейтенант госбезопасности мигом смекнул, кого душегуб заприметил.

– Василий, погляди-ка сюда! – закричал он, открыл крышку брегета и отшвырнул золотые часы далеко в траву: в ту сторону, что находилась в противоположном направлении от кустов ивняка.

Механизм снова заиграл мелодию Моцарта, и наконечники аксельбантов в ушах Комарова опять пришли в движение. А сам душегуб отвел взгляд от своего противника. И Николай с таким расчетом дернул его, чтобы тот совершил разворот «кругом» и оказался спиной к четырем помощникам Скрябина, которые подоспели, наконец, к месту действия.

5

НКВД – это был отнюдь не институт благородных девиц. Но и там Николай Скрябин не слыхивал таких выражений, которые срывались теперь с уст Комарова. А невнятность речи душегуба придавала им прямо-таки гротескную непристойность.

Но, сколько бы тот ни матерился, сколько бы ни дергал руками и ногами, четверо мужчин, все – с пробитыми еще при жизни головами, держали его крепко, растянув на земле. Каждый схватил его за руку или за ногу. И теперь душегуб напоминал более всего дряхлого паука, у которого из восьми лап остались только четыре. Скрябин вырвал из руки Комарова чапельник и обнаружил, что от ручки и наконечника дьявольского инструмента исходит такое же свечение, какое источали в этом мире они с Ларой.

Но Николай даже не успел обдумать, что ему делать с комаровской собственностью. Воздух на берегу, прямо рядом с ним, вдруг словно бы раздернулся в стороны – как театральный занавес. А брегет, по-прежнему лежавший в траве, перестал играть мелодию «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…» и начал отбивать двенадцать часов. И где-то рядом – но вряд ли на колокольне церкви на Убогех Домех – почти в унисон с этим мелодичным звоном загудели колокола. Так что Скрябин совсем не удивился, когда из-за воздушного занавеса вышли все трое: Анаразель, голова которого снова обрела цельность – и он больше не походил на женщину, скорее уж его лысый череп напоминал голову гигантской игуаны; Газиэль – демон-обезьяна; Фесор – демон в обличье кролика.

– Моя вещь всё еще у тебя, – произнес лысоголовый Анаразель.

Он будто нюхом учуял медный свисток, что лежал у Николая в кармане.

– Предположим, я верну эту вещь тебе, а что дальше? – спросил Скрябин.

– Мы все трое уйдем. И заберем его. – Анаразель кивнул на Комарова, который перестал материться и, запрокинув голову, с ужасом взирал своими белесыми зенками на трех неведомых ему существ. – Но у нас будет одно условие.

«Да уж кто бы сомневался!» – подумал Николай, но вслух произнес:

– Говори, я слушаю тебя.

– Это создание, – Анаразель кивнул на нелепую фигуру, растянутую на земле, – попадет туда, куда ему и положено. И вечно будет оставаться там. Но для этого ты должен будешь уничтожить артефакты, сотворенные известным тебе Святославом Даниловым. Если в течение одного дня – двадцати четырех часов по вашему счислению, – ты этого не исполнишь, Василий Комаров снова вернется в ваш мир. И не в своем нынешнем обличье: мы озаботимся тем, чтобы он получил новую телесную оболочку. А какое занятие он себе найдет, если вернется – ты и сам понимаешь.

Николай не стал уточнять, что именно он должен уничтожить. Ломать комедию не имело смысла.

– А какие у меня будут гарантии? – спросил он.

И Анаразель указал на золотые часы, которые больше не издавали никаких звуков – просто поблескивали тускло в траве, отражая мутный свет этого дня-вечера-полуночи.

– Ты отдадим тебе это. Если по истечении суток по этим часам ты всё исполнишь, то они остановятся. И сделка будет закрыта. Если не исполнишь – они не остановятся, и никаким способом уничтожить часы или остановить их ты не сумеешь. Что это будет означать – ты уже понял. Но если вдруг я не выполню условия сделки, и это создание, – демон снова кивнул на Комарова, – вернется в ваш мир, тебе достаточно будет снова завести остановившиеся часы. И я обязан буду явиться к тебе и нести перед тобой ответ.

– Хорошо, – кивнул Скрябин. – Но у меня одно требование: пусть отсчет времени идет с того момента, как я вернусь домой. Я ведь пока что здесь! И, как я понимаю, оказывать мне содействие в возвращении вы не планируете.

– Ты правильно понимаешь, – сказал Анаразель; два других демона в его присутствии помалкивали. – Но твое требование я не исполню. Двадцать четыре часа – с этого мгновения. У тебя достаточно сил и способностей, чтобы самому, без нашей помощи, воротиться домой вовремя и всё успеть.

– А что будет с ними? – Скрябин кивнул на четырех своих помощников.

– О них не волнуйся. Над ними у этого места власти больше нет. А нам пора уходить.

При этих словах все три демона синхронно простерли к лежавшему на траве Василию Комарову свои руки-лапы. И тотчас же участок берега, на котором душегуб лежал, начал проседать – образуя почти идеальный круг. Комаров снова завопил – перемежая ругательства с мольбами. А Николай Скрябин отступил в сторону и поднял отброшенные часы.

Он так и стоял, держа в одной руке – их, а в другой – ручку от сковороды, когда проседающий под Комаровым берег стал словно бы закручиваться воронкой, затягивая убийцу внутрь. И одновременно с душегуба начали спадать золотые украшения. Часы из карманов и кольца на шнурках, будто выброшенные струей сжатого воздуха, перелетели в лапы Газиэля и Фесора, которые ловко поймали их. А когда из ушей душегуба выскочили наконечники аксельбантов и единственная жемчужная серьга, тот издал удивленный крик боли: как видно, уразумел, что теперь от физических страданий он уже не защищен.