Он дошел до угла площади, развернулся и так же неспешно двинулся назад. Я вытащил часы и засек время. Ему потребовалось около полутора минут, чтобы пройти мимо дома и дошагать до другого угла, и столько же на обратный путь. С часами в руках я продолжал наблюдать за ним; шесть раз с точностью маятника он промерил один и тот же отрезок, и каждый раз на это уходило ровно полторы минуты. Если приноровиться, вполне можно успеть за полторы минуты обогнуть угол парка, добежать до двери, открыть ее своим ключом и проскользнуть внутрь до того, как он повернет назад. Взбежать к себе в комнату и забрать все деньги, что там еще остались, – дело нескольких секунд. А потом снова спуститься в переднюю, понаблюдать через щелку и, как только он прошествует мимо, пересечь улицу у него за спиной…

Однако я не спешил: неужто удастся так просто и безнаказанно перехитрить Бернса? Он расставил силки на нас с Джулией и до сих пор не просчитался ни разу. Я двинулся вдоль ограды, потом приостановился еще раз… и тут заметил еще одного наблюдателя. В парке на скамейке неподвижно сидел человек, одетый во все черное. Он расположился так, чтобы видеть фасад дома № 19, а сам оставался в глубине парка почти невидим; он сидел и ждал, пока я или Джулия не соразмерим свои планы с медлительными шагами фараона и не пересечем улицу. А тогда он тихо свистнет, и фараон обернется и кинется к двери…

Я попятился, потом побрел прочь. До Мэдисон-сквер было рукой подать, и шел я со всеми возможными предосторожностями, но теперь я понял, что надежды нет – рано или поздно нас все равно поймают. Если только я не брошу Джулию на произвол судьбы, чего я не собирался делать ни при каких обстоятельствах, Бернс может торжествовать победу. Он обложил нас со всех сторон, загнал в тупик, он не оставил нам денег даже на еду; теперь прячься не прячься – ничто не поможет. Он предусмотрел все, предусмотрел еще до того, как задержал нас. Желал ли он нашей смерти? Например, «при оказании сопротивления задержанию»? Вполне возможно. Во всяком случае, это был бы наикратчайший путь к свиданию с Кармоди в уолл-стритовской вотчине последнего. Или теперь Бернс решил нас поймать? Вероятно, его равно устроит и та, и другая развязка: наш «побег» служит доказательством нашей вины или по крайней мере ставит под сомнение нашу невиновность. Для таких влиятельных особ, как Бернс и Эндрю Кармоди, да еще после нашей «попытки к бегству», добиться в 1882 году судебного приговора – «обвиняются в убийстве» – не составит труда…

Я увидел Джулию, едва она вошла в Мэдисон-сквер со стороны Пятой авеню; походка у нее была быстрая, целеустремленная, фигура в длинном платье то вырисовывалась четко на фоне желтого света фонарей, то пропадала в тени. Я встретил ее у выхода в сторону центра, она улыбнулась с облегчением, завидев меня, и я подхватил ее под руку и повел назад, в сквер, словно мы и в самом деле знали, куда направляемся. Не откладывая, я рассказал ей все, что со мной случилось, и самое главное – что денег у нас по-прежнему нет.

– Боже мой!..

Она на мгновение прикрыла глаза.

– Что с вами?

– Я так устала, Сай. Я просто не могу больше ходить, ходить без конца…

Подбодрить ее мне было нечем. Вскоре после того, как мы расстались, она зашла в посыльную контору и отправила с мальчиком записку тетушке: с ней-де все в порядке, но на какое-то время придется уехать из города; почему – она объяснит позже, а пока пусть тетушка не волнуется…

– Она, конечно, будет волноваться, проси не проси, но по крайней мере, она теперь хоть что-то обо мне знает. Что еще я могла предпринять? Хотелось бы…

Я держал Джулию под руку и не мог не почувствовать, как резко она вздрогнула; я и сам заметил двух полицейских, пересекающих Пятую авеню по направлению к нам. Мы стремительно повернули и все с тем же деловым видом зашагали обратно, туда, откуда только что пришли, уповая, что за деревьями и кустами они не успели нас заметить. Какой бы бессмыслицей это ни представлялось, мы инстинктивно оттягивали ту минуту, когда нас поймают. А на выходе из сквера у Двадцать третьей улицы появился еще один фараон – этот нас, безусловно, не видел, стоял к нам спиной и думал, верно, о чем угодно, только не о нас. Но выйти этим путем, не обратив на себя его внимание, нечего было и надеяться, и мы свернули в первую попавшуюся поперечную аллею.

– Сай, я должна остановиться. Должна, хоть умри. Я присяду на этой скамеечке, а вы идите. Потом вернетесь, может, я еще буду здесь…

Но я энергично затряс головой и силой, чуть не бегом потащил ее дальше. Что-то вокруг – то ли вид деревьев, то ли расположение скамеек – показалось мне смутно знакомым. Я же здесь проходил – ну да, конечно! Вот аллея начала изгибаться, и за сеткой ветвей проступили темные бесформенные очертания, которые я, тем не менее, сразу узнал. Потом мы вышли напрямую и с полной ясностью увидели на фоне ночного неба громадную правую руку статуи Свободы, вознесшую свой факел высоко над вершинами деревьев.

Мы молча вскарабкались по винтовой лестнице до круглой огороженной площадки у пламени факела. Литая ограда скрывала нас, но мы могли смотреть сквозь нее и видеть, что творится внизу; опустившись на холодный металл, мы целую минуту всматривались и вслушивались, созерцали тусклые качающиеся огни экипажей на Пятой авеню и радовались уже тому, что сидим, что больше не надо ходить. Если бы кому-нибудь пришло в голову искать нас здесь, скрыться нам было бы некуда. Бернс загонял нас если не до смерти, то, во всяком случае, до изнеможения. Но сейчас даже Бернс перестал нас интересовать.

Сквозь ограду снизу просачивался скудный свет фонарей, и медная обшивка факела, на которую Джулия откинула голову, переливчато поблескивала; на лице у Джулии застыла улыбка.

– Как хорошо, – прошептала она, – как хорошо, что не надо двигаться. – Она приоткрыла глаза, увидела, что я смотрю на нее, и улыбнулась еще раз, чтобы показать, что шутит: – Если бы теперь еще и перекусить…

Я усмехнулся и вынул из кармана мятый сэндвич и яйца с раздавленной скорлупой. Даже не поинтересовавшись, откуда у меня все это, лишь покачав головой в изумлении, она принялась за сэндвич. Потом предложила поделиться со мной, но я отказался, рассказал про салун и заставил ее доесть все до конца.

Ночь мы провели внутри статуи, укрывшись от ветра на винтовой лестнице. Мы уселись, тесно прижавшись друг к другу, на третьей или четвертой ступеньке сверху – площадка оказалась на уровне наших глаз, и через щель под оградой был виден город. Джулия склонила голову мне на грудь, я сел вполоборота к ней и обвил ее руками. Холод проникал и сюда, но от ветра мы спрятались, так что стало в общем терпимо. Джулия уснула сразу, а я до поры до времени сидел без сна, обняв ее и глядя на город; все, что я видел за оградой, была темнота, в которой кое-где мерцали тусклые искорки. Но и эти искорки исчезали по одной, по две, пока не погасли без следа, город совсем замолк, и я тоже уснул.

Раза два мы просыпались от холода и вставали, сгибая и разгибая закоченевшие пальцы. Во второй раз очень осторожно, стараясь не проронить ни звука, мы выбрались на площадку и обошли ее раз пять или шесть, глядя на верхушки деревьев, на безлюдные освещенные аллеи, на темный город под нами. Потом мы снова залезли внутрь, снова прижались друг к другу, я обнял Джулию, как раньше, но чувствовал, что больше мне на этой холодной железной лестнице не уснуть. Усталость я ощущал по-прежнему, но она была уже не такой тяжелой: сон помог. Прошло еще несколько минут, и Джулия прошептала: