уж на дорогу вышла, понимаешь, что к чему, грамотная. Только не останавливайся на том, что узнала, дальше стремись… Ну… и я…»

Шура тихонько засмеялась.

— Конечно, я старалась, да и грамота мне впрок пошла. Позвали меня работать в комитет бедноты, потом в ТОЗе я полеводом-счетчиком работала. А когда трактор в нашем районе появился, сразу мне захотелось править этой машиной, так захотелось, что я только о том и думала!.. Подучили меня, — и не так уж трудно мне это казалось! — и стала я, как обо мне потом даже в газете написали, первой женщиной в нашем районе, которая трактор начала водить… Потом (Шура запнулась на миг, опустила голову)… случилась у меня ошибка в жизни… человек тот оказался до того плохим, что мне даже тошно было жить в родном моем селе. Тут как раз из соседнего района — то есть из здешнего, теперь моего района — приехал один товарищ техническую силу приглашать… и я поехала, стала здесь трактор водить… А на житье определилась сюда, потом в колхоз вступила…

— Словом, ваша рабочая биография, Александра Трофимовна, типична для передовой русской женщины, — заключил Никишев и ласково пожал ее руку.

— Согласен с этим вполне, — добавил Баратов, — но мы отдалились от главной темы разговора: насчет ваших, Александра Трофимовна, взаимоотношений со Шмалевым. Разрешите воссоединить ранее рассказанное вами с тем, о чем вы нам поведали потом. Вот вы сказали, что вы привыкли судить по вашей прошлой батрацкой жизни — о чем же судить?

— А все о том же, что со всеми батраками бывало, — пояснила Шура. — Я никогда не забуду, как мне бывало тяжко и больно. Значит, другому ведь так же тяжко жилось… Верно? Вот и думаешь: ах, да ведь таким же, как я, батраком был, скажем, тот же Борис Шмалев, такого же горя вдосталь хлебнул. Не знаю, у какого хозяина он бедовал — ему, видно, горько рассказывать, а я не заставляю — зачем же его принуждать?

— Конечно, если бы вы в здешних местах выросли, вы и сами знали бы и того хозяина, у которого бедовал Шмалев, — вставил Никишев. — Но, простите, я прервал вас…

— Ничего… — улыбнулась Шура. — Я ваш интерес понимаю — вам всюду жизнь изучать надо… верно? Так вот… потому я и разговариваю с Борисом Шмалевым, что он батрацкой горькой жизни натерпелся… Но тут же я и спорю с ним… да, спорю!

— Спорите? — удивился Баратов. — Это по какому же поводу?

— А вот — почему Шмалев колхозной жизни ценить не хочет?.. Все ему нехорошо, всего ему мало… Ты бы, Шмалев, говорю я, рассудил, как удивительно эта жизнь устроена: к примеру, мы с тобой, бывшие батраки, никакого имущества не имели, внести в колхозное хозяйство нам было нечего. А смотри, мы со всеми другими, которые немало внесли в колхоз, — равноправные члены колхоза, и никто нас попрекнуть не посмеет. А ведь как дорого человеку вровень со всеми по земле ходить!.. Разве, говорю, ты забыл, что в старое-то время батраков за людей не считали?.. На это он только посмеивается: «А я, говорит, как раз забыть хочу о том времени, на черта мне о нем помнить?»

— Д-да-а… несговорчивый молодой человек, — вздохнул Баратов. — Но… прошу прощенья, за новый мой, возможно, несколько назойливый вопрос: вот вы и спорите и досадуете на Шмалева, а баян и песни его все-таки слушаете… как примирить одно с другим?

— Баян слушаю… да…

Шура снова запнулась, но теперь иначе: прижав ладони к озаренному лунным светом прозрачно-белому лицу с огромными, бархатно-темными глазами, она смеялась нежным грудным смехом.

— Ну… Александра Трофимовна… ну? — даже слегка растерялся Баратов. — Вам мой вопрос показался смешным… или вы обиделись?

— Нет… что вы… я ведь что еще сказать хотела… — и Шура, с тем же тихим и глубоким смехом, вдруг закинула руки вверх и словно в беспокойной истоме сплела пальцы на черноволосой голове.

— Ах… вы подумайте только… Мне двадцать восьмой, а до двадцати я была тупая, неграмотная. Молодость-то на исходе, а у меня жадность к жизни — на десятерых. Все бы я разумом понимала, все бы я умела!.. Недавно в область по разным поручениям мы ездили. И вот я слышу на улице какие-то люди разговаривают по-иностранному, красивый такой язык, прямо как музыка… так бы я на нем и поговорила!.. А музыки сколько я наслушалась!.. То радио поет, то из чьего-то окна слышно, как на рояле играют… так вот и забыла бы обо всем и только эту музыку слушала!.. Потом знакомые люди повели нас в рабочий клуб, а там молодые ребята на сцене, совсем как артисты, так-то складно и хорошо в спектакле играют… Ах, думаю я, вот бы и мне так же играть выучиться, вот бы душа-то моя возликовала… Потом случилось мне на собрании в земотделе побывать — и до чего же толково и ясно один там товарищ выступал, прямо-таки будто вот и мои мысли подслушал!.. Смотрю, как уважительно люди того товарища слушают, хлопают ему, потому что он о полезном говорит… и мне бы знать такие слова, чтобы людям объяснить, что они еще не понимают… Ах… — она горестно бросила руки на колени, — нет у меня таких слов… образование у меня маленькое! А у нас ведь только работа и работа, потому и к шмалевскому баяну люди тянутся… Да и я вот, — она задумчиво улыбнулась, — тоже его слушаю.

— Не печальтесь, Александра Трофимовна!.. Оставайтесь такой, как вы сейчас, и достигнете многого, о чем вам мечтается! — обнадежил Никишев.

— Спасибо вам на добром слове, Андрей Матвеич! — растроганно сказала Шура. — А что баян я слушаю, так это, сами понимаете, от тоски моей…

— А если бы на баяне играл да песни пел не Борис Шмалев, а… Семен Петрович? — мягко предположил Никишев.

— Если бы Семен… — начала Шура и вдруг засмеялась снова тем же тихим и потаенным смехом.

— Понимаю! — благодарно поклонился ей Никишев. — Право, я очень рад, Александра Трофимовна!

— Чему? И благодарить за что? — слегка смутилась Шура.

— Потом скажу, — пообещал Андрей Матвеевич.

— Ты просто замучил женщину подобными вопросами, — недовольно произнес Баратов и, встав с места, пожал руку Шуре. — Простите нас великодушно, Александра Трофимовна… мы утомили вас!.. Большое вам спасибо!

— Что вы! — горячо возразила Шура. — Совсем даже наоборот!.. Когда с хорошими людьми по душам поговоришь, будто сама в себя зорче заглянешь!.. Мне вас благодарить надо…

Глядя вслед удаляющейся Шуре, Никишев почему-то зашептал Баратову:

— Она даже не представляет себе, какая у нее славная и широкая душа!.. А