чуть не споткнулась и потеряла с ноги огромный, стоптанный, облепленный землей башмак.

— Тюфельку, танцорка, потеряла! — озорно выкрикнул Петря Радушев, и все разразились хохотом, будто наверстывая недавние минуты изумленного созерцания.

— Вот так Устинья!

— Ну и актерка! Хоть за границу вывози!

И все теперь видели, что Устинья смешна и нелепа, что даже, наконец, совсем зазорно почтенной матери взрослых сыновей подпрыгивать и кружиться при всем народе.

Борис Шмалев по-прежнему сидел под деревом с баяном на коленях, еле слышно перебирал лады и будто слегка разочарованно щурился.

— Чего и кричать тут, не понимаю… Повеселились люди и пошли работать.

— А ты, Шмалев, не понимаешь, что момент для игры не подходит? — сурово спросил Семен.

— А когда он у нас подходит? — наивно улыбнулся Шмалев. — Терпишь-терпишь, да и хватишь. Не пропадать же хорошему инструменту.

— Справедливо, молодец, справедливо! — закивали Опенки.

— А я заявляю… — сверкнув глазами от прорвавшейся ненависти к Шмалеву, громовым голосом сказал Семен (Опенки содрогнулись), — заявляю как руководство, что пока сбор не прошел, мы никому не позволим срывать колхозную дисциплину. Ставь свой баян на место, не мешай людям работать.

— Жизнь наша артельная, подневольная! — шумно вздохнул Никодим Филиппыч.

Шура обернулась к нему, и темные большие глаза ее гневно блеснули.

— А тебе чего, за каждое слово цепляешься? Не о тебе, святость лысая, а о главном деле жизни страждем… под ноги не подкатывайся!

Тут выступил с хмурой и осуждающей улыбкой Кузьма Безмен.

— Дисциплина нужна, ясное дело, но ведь вы, руководство, работать планомерно не умеете. В гражданскую у нас в Красной Армии, бывало…

— Ты Красной Армией не козыряй, я сам из Красного Флота!.. — прервал Семен. — Тебе вот любо ходить сюда, любо укорять нас, грешных… выглядывать наши прорехи и недостачи… А потом, когда мы окончательно укрепимся и знатно заживем, ты, рассудительный и осторожный, опять к нам попросишься… Самые, мол, тяжелые волнения и испытания прошли, вот такое время для меня, Кузьмы, самое подходящее… Это мы, простаки, все свои силы, кровь сердца как на огне пережигаем, а такие, как ты, на готовенькое приходят… себя любите вы! Вот развернется в наших краях всякая техника, будут могучие машины наши пашни обрабатывать, — и ты, глядишь, опять в колхоз попросишься.

— Эх, пошел-поехал! — отмахнулся Кузьма. — Этакий, извини, характер стал у тебя тяжелый.

Опенки испуганно и угодливо повторили:

— Ох, верно, верно… Тяжелый нрав, тяжелый!

— А у тебя, Кузьма, нрав легкий — еще б тебе!.. — с гневной горечью продолжал Семен. — Советчиком у единоличников ведь куда легче быть, чем вперед прорываться!.. Ты рассудительный да оглядчивый, улегся себе камешком при дороге — и все-то тебе видно, и силу тратить не надо, и солнышко тебя греет!

— Ох, колюч ты стал, Семен! — вздохнул Кузьма. — Прекратим лучше нашу беседу… Пошли-ка лучше по домам!

— Правда глаза колет!.. — громко бросил вслед Семен, проводив взглядом раболепные спины Опенков и неторопливую походку Кузьмы.

— Много я тут наговорил, товарищ комиссар? — спросил Семен немного спустя, шумно и утомленно дыша, как после поединка. — Может, я, как говорится, много дров наломал?

— Нет, Семен Петрович, я тебя понимаю — мысли и настроения у тебя выстраданные. Только жаль, ты забываешь, что не тебе к Кузьме Безмену возвращаться, а этому неглупому, но архирасчетливому Кузьме предстоит возвращаться в колхоз. Кузьма, как хорошо грамотный и культурный человек, конечно, сразу оценит первостатейную важность сельскохозяйственной техники и ее великое значение для человеческого труда… и вам, колхозные руководители, еще придется заниматься… проблемой Кузьмы Безмена.

— И откуда эти себялюбы берутся, Андрей Матвеич?

— Да ведь ты не наивный парнишка, Семен Петрович!.. Откуда? Из самой сложной диалектики жизни. Это все она, мелкособственническая, дворовая ограниченность, многовековая крестьянская недоверчивость к переменам…

— «А что-то, мол, они мне принесут, хуже будет для меня или лучше…» Это ты верно заприметил, Андрей Матвеич. Но почему-то вот я, грешный, не такой…

— Эх, Семен Петрович! Да ты ж целую школу прошел, в широкой политической жизни пребывал, и оттого в тебе уже многое старокрестьянское выветрилось. А у многих оно еще продолжает жить в сознании. Да и учти: мы еще только начали перевоспитывать эту противоречивую крестьянскую душу… А это, сам понимаешь, сложная и тонкая работа… на годы и на годы! Ты вот идешь трудным и прямым путем, а иные петляют обходными тропками, сомневаются… И от этой реальности никуда не уйдешь. Да ведь и в колхозе у вас еще немало таких людей.

— Да, да… Они будто и вместе со всеми нами, а думки у них… Мы-то думали — они свежи, а они все те же!..

Семен истомленно помотал головой и шумно вздохнул.

— Представь вот ты как писатель мое положение, Андрей Матвеич. Доходит, понимаешь, до того, что я на некоторых наших колхозников смотреть не могу. Злоблюсь и думаю: «Заели вы, черти, мою жизнь!» Но жить без них тоже не могу.

— А еще больше на себя наговариваешь, — бросила Шура, не то жалея его, не то раздумывая над чем-то своим.

Семен, казалось, уже засыпал. Голова его клонилась к плечу, закрывались глаза. Но Никишев успел заметить, как из-под темных вздрагивающих век выбился в сторону Шуры трепетный и острый лучик: Семен видел ее всю сквозь тяжелый дневной устаток, сквозь пот и пыль, в избытке напитавшие его тело.

— Эх, Шура, Шура! А тебе, вижу, легче моего…

Он вдруг резко выпрямился, что-то почуяв, точно в боевой тревоге собрался вскочить на коня, и сдавленно крикнул:

— Да ты все еще тут?!

Борис Шмалев показался из-за дерева. Его чистое сероглазое лицо было неуязвимо спокойно и гладко.

— Ну и что из того? Тут… умных речей заслушался!

Баян еще висел на его плече. Бережно поддерживая баян одной рукой, Шмалев сказал почти смиренно:

— Я тут, Семен, дожидался удобной минуты сказать тебе: извини, мол, пожалуйста! Может, я глупый, смешной человек, но душа играет, ничего с собой не поделаю… Уж извини!

— Мне из твоего извиненья не шубу шить… Не случись по твоей вине глупое происшествие с плясками этими, не пришлось бы тебе извиняться… А, да и самому извиненью твоему — грош цена!.. — медленно и тяжело выговорил Семен, поматывая головой. — Поди, поди, прошу, не хочу я на тебя глядеть!

— Ничего не попишешь… Пока до свиданьица! — намеренно простецки раскланялся Шмалев и отошел вразвалку. Баян, как весело проснувшийся зверь, заурчал в его руках басовитыми переливами. Оглянувшись назад, Шмалев проговорил с покорной грустью: — Эх, Александра Трофимовна, хотел было специально для вас сыграть, да не пришлось!

— Ладно… в другой раз когда-нибудь, — небрежно ответила Шура, смотря