грозя раздавить всмятку. Коморкой, где, заходясь криком, она умирала ночами, и из которой днем сбегала при первом приступе ужаса.

Этих двоих, стоявших позади нее, она хотя бы могла выносить, признала Идель.

Ее вдохи и выдохи тоже были тяжелыми и слышными.

Она плотнее обхватила себя руками и поежилась. День был безразлично-теплым и раздражающе-солнечным. Несмотря на это поверх черного платья ее светлость куталась в темное покрывало. Ей не было холодно, но, когда ее душила боль — всегда, — Идель затягивала на себе покрывало, хватаясь одновременно за собственные плечи и за ткань. Пальцы ее крючились, будто бы стараясь удержать хозяйку на краю пропасти. В такие моменты иногда подходил Рейберт и осторожно, один за другим, отдирал пальцы женщины от безвинно терзаемого полотна.

Одни лекари твердили, что ей непременно надо соблюдать постельный режим, чтобы как следует оправиться. Другие говорили, что прогулки подойдут куда лучше, как для физического, так и для душевного здоровья эрцгерцогини. Даже клятый Фардоза зачем-то лез с рекомендациями и говорил, что ничто не лечит душу лучше, чем благодать Создателя. Что бы ее ни мучило, бормотал Фардоза вялыми пухлыми губами, Создатель — в лице Аббатства, конечно, — все поймет и примет, а Его свет непременно излечит леди! Идель на это огрызалась:

— Ни вы, ни ваш Создатель не поняли бы, что меня мучает, даже если бы мне отрубили голову!

Фардоза обижался, понося Идель в мыслях, на чем свет стоит. Он мог поклясться, что ни одному другому аббату или приору не доводилось служить духовником у такой взбалмошной истерички, как эрцгерцогиня Греймхау, которая к тому же не скрывала своего высокомерного скептицизма в отношении веры. Он был бы рад бросить потуги воздействовать на леди силой убеждения и божественного слова, но герцог Теоданис ходил все дни такой мрачный, что заикаться при нем о намерении перестать помогать его дочери Фардоза не решался. Этот так-то армиями командует, мало ли что. Да и собственные головорезы молодой сучки никуда не девались, так что приходилось терпеть и исправно являться к постели леди Греймхау каждый день с проповедями об исцеляющей силе молитв.

Дошло до того, что Идель швырнула в несчастного Фардозу плошку с лекарственным отваром, и тот отпрыгнул, прикрывая голову. Он дрожал, как всклокоченный пудинг, и присутствующие в тот день в комнате леди, не сказали бы от чего именно: от ярости или от страха получить рану. Зато остальные впервые увидели во взгляде молодой женщины хоть что-то, кроме безразличия и пустоты.

Злорадное торжество.

Лекари наконец и быстро сошлись во мнении, что дальнейшее пребывание леди в четырех стенах чревато тем, что ее глубокое потрясение превратится в бесконтрольную ярость и приведет к разрушению всего вокруг. Или, что еще хуже, к попытке причинить вред себе.

Под честное слово ей дали добро выходить на улицу — хорошо утепленной и еще лучше охраняемой от любых спонтанных порывов. Уже четыре дня как.

Леди поежилась.

— Вы замерзли, ваша светлость? — тут же всполошился Рейберт.

Идель не стала отвечать. Замерзла ли она? Да, очень сильно. И очень-очень-очень давно. Двенадцать проклятых лет назад покрылась инеем.

Идель прикрыла глаза, ощущая, с какой болью опускаются свинцовые веки. Она отлично помнила, как осталась в безграничном, как тогда казалось, чертоге рода Греймхау в одиночестве. У нее, конечно, была мачеха — слегка озлобленная женщина, которая не оценила того, что муж бросил ее и отбыл на войну несколькими годами ранее. Она всячески пестовала Аббатство Непорочных и старалась с малых лет приобщить к нему падчерицу. И она изменяла Теданису с управляющим, совсем не желая признавать двенадцатилетнюю Идель молодой правительницей в отсутствии отца.

Да она и не признавала.

Никто в ту пору не признавал. Идель восседала в кресле герцогини как маленькая выряженная кукла, и на всякую попытку открыть рот тут же получала по рукам. Не буквально, конечно, но пресловутое «дитя-герцогиня», которым ее пичкали со всех углов с каждым днем все сильнее застревало костью в горле.

Тогда она и нашла это место — подъем на куртину со стороны герцогского сада. Здесь можно было укрыться от посторонних и вдосталь попроклинать жизнь.

Из всей доставшейся ей опоры были только гвардейцы — охрана, приставленная отцом для безопасности, возглавляемая Рейбертом и Ульдредом. Ульдред был старше. Более грузный, более свирепый с виду, он был обязан Идель жизнью. Однако из-за вмешательства, которое эту жизнь спасло, последние месяцы его пребывания в армии перед отъездом в Греймхау стали для воина невыносимы. Он рвался между тем, что долг красен платежом, и тем, что ему месяцами кричали в спину, что казни с честью он предпочел спрятаться под юбкой ребенка.

Ульдред не сразу расположил леди к себе. Но зато был первым, кто сказал Идель подождать и затаиться, присмотреться, выждать хороший момент — и только потом действовать.

Идель не хотела ждать — она хотела понимать, что происходит вокруг. В конце концов, от этого всерьез зависело ее существование!

Она отказывалась подписывать то, что другие хотели, чтобы она подписывала, потому что уже тогда понимала: регентша Фридесвайд тоже подписывала всякие глупости, и из-за этого им, лордам Греймхау, пришлось воевать! Из-за этого погиб ее брат! Она не будет причастна ни к чему такому! Никогда!

Чтобы сладить с Идель, мачеха написала отцу. Тот поступил откровенно по-дурацки: прислал какого-то увальня, который должен был стать наставником и опекуном-регентом при молодой герцогине. Примерно через год — Идель уже стукнуло четырнадцать, — ублюдок решил, что неплохо бы на будущее застолбить место подле эрцгерцогини самым тривиальным способом.

И самым тривиальным способом он сдох.

Тогда она впервые доверилась Рейберту. Пришла к нему среди ночи, перепуганная, с глазами на пол-лица и в крови — от горла до колен. И молча за руку потащила в свою спальню. Указала рукой на постель, где лежал неудачливый обидчик. Рейберт помог ей избавиться от тела, не только не задав лишних вопросов, но даже посоветовав дать делу огласку. Если этого не сделать, сказал он тогда, правда рано или поздно всплывет, и это убийство восставят молоденькой Идель как один из аргументов ее неспособности править.

Женщина почувствовала на языке привкус желчи — мрачного торжества справедливости, что тогда, что сейчас, когда она предалась воспоминаниям.

В тот раз Теоданис тоже не отозвался так, как Идель надеялась — он не вернулся в Греймхау, все еще снедаемый болью потери единственного наследника и все еще не примирившийся с обретением наследницы. Идель спросила у Рейберта, есть ли, по его мнению, у Греймхау такие союзники, с которыми