Не вполне осознавая, что делает, Сара положила руку ему на затылок извечным жестом любящей женщины. Она содрогалась от ранее не испытанного чувственного блаженства: то, что прежде представлялось ей грязной пеной, оказалось сделанным из тончайших белоснежных кружев. Ей чудилось, будто она летит над миром, широко простирая крылья, и ее нежит ласковый ветер.

— Я люблю вас, Сара! После войны я вернусь за вами и разыщу вас, где бы вы ни были!

Сара с трудом перевела дыхание. Она целовалась не просто с мужчиной, с янки, с врагом! Она не могла в считанные минуты смириться с тем, что рискованное будущее имеет куда больше красок и смысла по сравнению с безупречным прошлым.

Она была готова признаться в том, что полюбила Тони, и все же хотела выиграть время. Ее учили принимать горе с тихим, но несгибаемым достоинством, но никто не говорил, что делать с неожиданным счастьем, к тому же идущим вразрез с вековечными принципами.

— Разве ваш отец согласится, чтобы вы женились на южанке? — она постаралась вложить в вопрос как можно больше вызова и иронии.

— Если я вернусь домой живым, мой отец будет так рад, что исполнит любое мое желание. К тому же, — усмехнулся Тони, — он в долгу перед южанами, ибо несказанно нажился на войне.

— Вы все время говорите только об отце. А… ваша мать? — спросила Сара, желая скрыть неловкость.

— Умерла при родах. Отец меня вырастил. Он не женился, чтобы у меня не было мачехи. Он дал мне все, кроме возможности почувствовать себя настоящим мужчиной. Это еще одна причина, почему я пошел на войну. Правда, я почувствовал себя мужчиной не когда убивал соотечественников, а когда защищал женщин, — ответил Тони.

Сара вспомнила отца и слова, которые он произнес незадолго до смерти: «Это братоубийственная война, она ломает нормы морали, искажает понятие о чести, оставляет в сердце пустоту, которая со временем заполняется вовсе не тем, чем нужно».

Глядя на Тони, Сара ощущала нечто странное. Будто что-то очень важное повисло на тонкой нити, готовой оборваться в любой момент, словно истина била крыльями в невидимой клетке в тщетных усилиях вырваться на волю.

Сара закрыла лицо руками. Если бы кто-нибудь знал, как сложно преодолеть упорство сознания, силу того, что с детства вливалось в кровь с каждым взглядом и словом, и пойти за тем, что принадлежит миру грез и снов! Если бы кто-нибудь понял, почему страх преступить бывает сильнее, чем страх потерять.

Армии генералов Гранта и Ли простояли друг против друга у Ричмонда и Питерсберга ровно девять месяцев: в напряженном ожидании что-то должно было созреть и в конце концов появиться на свет.

Оборванные солдаты Конфедерации походили на нищих; с давних пор они получали лишь половину пайка и сотнями покидали окопы. Остро ощущалась нехватка оружия и боеприпасов; силы армии северян троекратно превосходили силы некогда казавшейся непобедимой армии южан. Бок о бок со стариками в рядах конфедератов сражались мальчишки, которым едва сравнялось шестнадцать, а то и четырнадцать лет: эти солдаты были набраны во время последнего призыва — других в живых уже не осталось.

Утром 2 апреля 1865 года президенту Южной Конфедерации передали записку генерала Роберта Ли: «Президент Дэвис! Линии обороны прорваны в трех местах. Ричмонд надо оставить к вечеру».

Первыми об этом узнали представители южной элиты — крупные плантаторы, высокопоставленные чиновники. Было принято решение немедленно покинуть город.

Во время войны слухи разносятся быстро; простые горожане тоже не дремали: на вокзале было не протолкнуться. У платформы стояла длинная вереница багажных и пассажирских вагонов. Царило судорожное оживление, близкое к настоящей панике. Перроны были забиты военными фургонами, санитарными каретами и повозками частных лиц, доверху нагруженных вещами. Люди растерянно метались, сталкивались и продолжали лихорадочно двигаться дальше в клубах дыма и пыли. Вечерний поезд был один, а беженцев — много.

Семья мистера Робинса, несомненно, принадлежала к высшему обществу, потому он и помыслить не мог, что ему не хватит места в поезде. Миссис Робинс привыкла ездить с удобствами и не была намерена отказываться ни от серебряной утвари, ни от фамильных портретов, ни от обширного гардероба, ни даже от мебели.

Чернокожие слуги с утра грузили все это (парадная дверь особняка, ведущая в огромный холл, не закрывалась ни на миг) в вереницу повозок и карет, к вечеру прогрохотавших по городу, распугивая и без того ошеломленных горожан.

Негритянка Тамми была вне себя от волнения; помимо присмотра за вещами хозяйки на нее была возложена забота о двух детях, девочке и мальчике, которые неотступно следовали за ней, крепко держа друг друга за руки.

Обоим исполнилось пять, и они разительно отличались друг от друга. Девочка была очень темной, как мать; ее непокорные курчавые волосы были заплетены в две смешные торчащие косички, перевязанные разноцветными ленточками, а в почти черной радужке глаз терялись зрачки. Кожа мальчика имела цвет топленого молока, а его яркие светло-карие глаза напоминали маленькие звездочки.

Когда они вышли из дому, Тамми сказала:

— Держитесь друг за друга; что бы ни случилось, будьте вместе.

Дети дружно закивали головами.

В Ричмонде — столице отделившегося от федерации Юга — пересекались главные железные дороги, вдобавок здесь находилось много табачных фабрик и складов: состоятельным людям было что терять.

— Вагон арендован, вагон арендован! — кричал какой-то плантатор.

Он пытался завести туда закованных в цепи негров, тогда как белые граждане негодовали и напирали.

— Вы обязаны погрузить мебель! — высокий, пронзительный голос миссис Робинс перекрывал шум толпы.

Оглушенная и утомленная Тамми отошла в сторонку и присела на корточки, не выпуская из виду шляпную картонку и коробку с обувью. Дети стояли рядом.

На горизонте высились фабричные трубы, похожие на огромные черные пальцы, в воздухе стоял резкий запах железной дороги, грохот вокзала напоминал бешеный пульс.

Тамми считала, что ей повезло: она не трудилась на плантации, ее не отдали в аренду на табачную фабрику, она работала в роскошном доме, полном дорогих и красивых вещей.

Миссис Робинс придавала большое значение цвету кожи домашних слуг, потому черной как сажа Тамми, какой бы старательной она ни была, никогда не удалось бы добиться повышения, однако она была счастлива даже тем, что мыла полы, убирала отхожие места, выносила помои и мусор.

Как водится, у ее дочери Розмари не было отца. Вернее, был бы, если б кучера приятельницы миссис Робинс интересовало, чем закончились несколько вечеров, тайком проведенных им в каморке Тамми.

Когда рабыня родила черную девочку, хозяйка не рассердилась. Через некоторое время она принесла ей младенца с таким светлым оттенком кожи, что его можно было принять за белого, и велела служанке выкормить малыша.