что новый царь не царевич, а расстрига и что он хочет «до конца разорить» православную веру. Не мудрено, что им пока никто не поверил и на пресловутом «соборе», который успели собрать менее чем в десять дней, никто им не «пособствовал»: «ни власти, ни из бояр, ни из простых людей, все на них же кричаху»[87].

Разрыв с Шуйскими и опала на них повлекли за собой и другие опалы и казни. Источники, говоря о лицах, которых коснулся розыск, рассказывают, что Шуйских выдала болтовня «без рассуду» близких к ним торговых людей, между прочим, известного в то время «церковного и палатного мастера» Федора Коня (или Конева); называется также имя казненного смертью Петра Тургенева; отмечается, что большинство подозреваемых принадлежало к духовенству. Если даже признать преувеличенным слух о том, что при самом начале правления нового царя «обыкновенно ночью тайно пытали, убивали и казнили людей» и что «каждый день то там, то здесь происходили казни», все-таки нельзя не заметить, что новое царствование началось не гладко и не вполне милостиво. Все слои московского населения испытали на себе, что «великий государь» не всех одинаково жалует, как обещал, «по своему царскому милосердному обычаю». С другой стороны, «великий государь» слишком жаловал тех, кого Москва не любила и боялась. С ним в Москву пришли казаки и польские роты и приехали польско-литовские паны вроде князя Вишневецкого. Весь этот народ имел претензию думать, что именно ему москвичи обязаны восстановлением династии, а новый царь – своим престолом. Поведение пришлецов было надменно и грубо, нравы распущенны. Москвичи оскорблялись предпочтением, которое оказывалось иноземцам, и свободой, с какой держал себя в Москве чужой люд. Правда, царь Димитрий скоро распустил свое воинство и расплатился с ним, но на смену ушедшим являлись в Москву новые выходцы искать торговых барышей или придворных милостей. Царь всегда бывал окружен чужеродными гостями и иностранной стражей. Народ, видавший приготовления к казни крамольника В. Шуйского, понемногу стал думать, что это был не крамольник, а провидец и страдалец за веру и правду. Можно полагать, что вопреки уверениям иностранных современников, выхвалявших Самозванца, его личность и дела не приобрели особой популярности у москвичей. А весной 1606 года нашествие поляков на Москву ради свадьбы Самозванца и Марины и вовсе отчуждило московское население от нового двора. Интересно указание в письме Бунинского к Самозванцу, в январе 1606 года, что даже такие невеликие люди, как Борша и Хрипунов, говорили между собой, будто на Москве уже точно дознались, что царь Димитрий не настоящий царь; подобные разговоры между москвичами были в ходу, стало быть, еще за полгода до свержения Самозванца[88].

Если московская толпа имела свои поводы к недоумению и неудовольствию, то у знати были свои особые причины чувствовать себя неудовлетворенной новым порядком. Самозванец поставил себя очень определенно по отношению к боярству. Он всячески показывал свое благоволение к названной своей родне: вернул из ссылки и возвысил Нагих, проведя в думу братьев и дядей своей мнимой матери Марфы Федоровны. Далее, Богдана Бельского, имя которого давно было связано с именем угличского царевича, Самозванец пожаловал в бояре, хотя и предпочел услать его на воеводство в Новгород, а не держать около себя. Наконец, он последовательно стремился восстановить прежнее положение известного нам боярского круга, разбитого царем Борисом. Романовы были возвращены из мест заточения. Старец сийский Филарет с весны 1606 года обратился в митрополита Ростовского; Ивану Николаевичу Романову сказано было боярство; даже прах умерших в ссылке Романовых возвращали для погребения на родине. «Великий дьяк» В. Щелкалов избыл своей опалы и был произведен в окольничие. Словом, возрождалась к новым успехам та среда дворцовой знати, от которой всю вторую половину XVI века терпели московские княжата. Самозванец даже вспомнил Головиных и как будто желал их вознаградить за опалу 1584 года быстрым возвышением Ивана и Василия Петровичей Головиных до сана окольничего. Ласкал он и князя Ф. И. Мстиславского, подарив ему старый Царев-Борисов двор в Кремле. Легко понять, что должны были чувствовать убежденные представители княжеско-боярских традиций при таком возрождении «аристократии времен опричнины». Только что уничтоженный боярской реакцией порядок возникал заново, а вожаки реакции отстранялись от дел, которыми так недавно, казалось, владели. Шуйские были в ссылке. Голицыны стали вовсе не заметны в шуме Самозванцевых утех и затей. На убылые места годуновской родни во дворце Самозванца являлись не великородные князья, а люди низшего слоя – Басманов, князья Масальские, князь Татев, даже столь неродословные дельцы, как дьяки Аф. Власьев и Б. Сутупов, дворянин М. Молчанов и думный дворянин Гр. Микулин, попавший в думу из стрелецких голов. Во дворце Самозванца формировался такой правительственный круг, который по своей пестроте и демократичности мог с большим успехом поспорить с «опришнинской» компанией Грозного. Самозванец, кажется, и сам чувствовал, что должен быть осторожнее с родовитым боярством, с которым он стал так далек. Во-первых, он возвратил в Москву Шуйских всего через четыре-пять месяцев после их ссылки. Конечно, им руководило в данном случае не легкомысленное великодушие, в котором его льстиво упрекал Бучинский, а необходимость уступить предстательству «некоторых сенаторов» (za przyczyna niektorych senatorow) и даже самой царицы-матери. Во-вторых, он пытался сблизить и даже породнить своих близких, родственников и друзей, с вельможами, которые, по выражению Ис. Массы, были нейтральны, то есть не принадлежали к его кругу. Нечего и говорить, что все подобные старания остались безуспешными. Шуйские, как только вернулись в Москву из галицких пригородов, послали заодно с Голицыными известного уже нам Ивана Безобразова к королю Сигизмунду с тайными речами о свержении Самозванца, а князь Мстиславский, обласканный Самозванцем, не задумался пристать к заговорщикам, когда они бросились на Кремлевский дворец[89].

Так, те самые элементы московского населения, которые произвели 1 июня переворот в пользу Самозванца, готовы были через несколько месяцев восстать против поставленного ими царя и окружающих его своих и чужих «тайноглагольников».

К ним прибавился и еще один враг «расстриги» – духовенство. Оно с особенным вниманием должно было ловить все слухи о том, что Самозванец находится в сношениях с папой и вообще близок с иноверцами. Присутствие в Москве людей иных исповеданий, уверенная смелость их поведения, посещение ими православных церквей и недостаток уважения к святыне волновали и возмущали блюстителей московского правоверия. За попустительство и личный либерализм в сфере обряда и внешнего культа Самозванец получил репутацию еретика, главной целью которого якобы было ниспровержение православия в государстве. Отобрание в казну некоторых участков церковной земли в самой Москве, поборы с монастырей – причем с одного Троице-Сергиева монастыря взято было 30 тыс. рублей –