Революционное знамя рванулось вперед, за ним сплотились кто был, из палат выбегали отставшие, революция сотрясла железо решеток, дежурную сестру сдуло в какую-то дверь.

Хоровой женский лозунг распирал стены:

— Даешь мужика!..

Опять я во что-то вляпалась, подумала Лушка, спрыгивая с броневика и разворачиваясь спиной к бастующим.

Она прикрыла за собой дверь палаты и подумала, что сегодня никаких посетителей не пустят, и она не сможет передать Людмиле Михайловне Марьину тетрадь, и нужно ее куда-то перепрятать, пока все митингуют. Она уже не уверена, останется ли в этом отделении хотя бы на ночь, обратная память только сейчас четко представила, как Лушка агитирует со стола, а дежурная сестра смотрит издали, расстреливая в упор, и торопливо хватает телефонную трубку. И не объяснишь, им вообще никому не расскажешь, и не только потому, что после этого Лушку посчитают вывихнутой во всех отношениях, а просто потому, что ей этих баб жалко, и закладывать она не желает в принципе, и вообще опять влезла поперек, а, может быть, было не надо.

Но как же, Господи Боженька, должна была слушать Елеонору несчастная Марья, всю дорогу блюдущая здесь целомудрие и перевоспитывающая псих-президента, ведь тут не повернешься спиной и не хлопнешь дверью, и некуда даже стошниться. Нет, не могла Лушка не выскочить и не помочь хотя бы ей. Да какая тут помощь, — просто хотя бы за нее не согласиться, крикнуть этой похотливой стерве Марьино «нет». Ну и всё, и нечего больше об этом, я не хочу своего изменить, и пусть будет что будет — ну и принимай, стало быть, то, что от этого воспроизойдет.

Лушка отринула пустые переживания, вытащила из-под матраца Марьину общую тетрадь, запихнула за халат, прижала засунутой в карман рукой и вышла в холл.

Там продолжали скандировать, но уже более отвлеченно, гнойная плоть рассосалась, ну, тогда, быть может, баррикады не будет.

Лушка свернула в единственное, кроме палаты, прибежище — в туалет, где над унитазом проходила вытяжная труба из белой жести. Труба шла почти под потолком, но если залезть на подоконник и немыслимо изогнуться, то можно достать. Она залезла и достала, держась за стенку только ладонью. За трубой нашелся достаточный зазор, и тетрадь удобно туда поместилась.

Ну а теперь где ваши трибунальные единицы и тройки, чихать я на вас хотела.

* * *

Пищеблок открыли на час раньше обычного. Краснознаменная еще пыталась скандировать, но остальные сбились, хотя стояли, прислушиваясь, как протрубившие звери, не прозвучит ли в отдалении ответный сигнал.

Лушка вошла в столовский закуток в одиночестве и получила пшенной каши столько, что падало с тарелки. Каша была щедро полита растопленным сливочным маслом. И чай в кружке оказался нормального чайного цвета и сладкий настолько, что его захотелось разбавить из-под крана.

— Хочешь еще? — спросили из окошка.

— Хочу, — согласилась Лушка. И съела дублирующую порцию.

— Еще дать? — спросили из окошка без всякой подначки.

— Давай, — мирно пошла навстречу Лушка.

В пищеблок стали заглядывать. Самые фригидные, надо полагать.

Лушка вышла, сказала в никуда:

— Добавку дают.

Когда она дошла до конца холла и села под пальму, у решетчатой двери никого не осталось. Лушка одобрила: умно сработано. В прочих отделениях ужин отменили, что ли? Или настолько нас обворовывают каждый день?

Женщины, прихватив свои ложку и кружку, оглядываясь то на пустой дежурный стол, то в сторону притихшего в осаде шефского кабинета, как бы боясь ненароком что-то прозевать, втягивались в столовую, получали, кроме каждовечернего, еще и нереальную добавку. Поспешно, чтобы кто-нибудь начальственный не передумал, заглатывали ужин, почему-то суровели и сводили брови, а выйдя из пищеблока, опять толклись у решетки. Там опять что-то ощущалось.

Чем плотнее именная добавка оседала в желудке, тем яснее осознавался ее взяткообразный характер. Получалось, что где-то их явно испугались. Они были оскорблены. Они хотели справедливости. А раз справедливости на свете как не было, так и нет, то они желают показать всем хотя бы свою силу.

От общей массы отпочковалась делегация в составе Елеоноры и краснознаменной бабы и решительно направилась в коридорный аппендикс, где находилась доступная начальственная дверь. Там всегда пахло кварцем и ультравысокими частотами.

Интересно, с каким ультиматумом двинулись они к еще недавно обожаемому псих-президенту, дадут ли ему, интересно, двадцать четыре часа и как, интересно, получилось, что псих-президент настолько ослабил вожжи, что у податливого стада вдруг образовалось незапланированное мнение. Скорее всего, привычную расстановку спутала Елеонора. Философствующей Марьей управлять легче, она сама включала для себя всякие ограничители и точно реагировала на псих-президентские намеки и подтексты, высекая для Олега Олеговича постоянный кайф от своей предсказуемости и интеллигентских реакций. Марья, вероятно, даже не догадывалась, что псих-президент в любой желаемый момент, без всякого на то ее согласия и сопротивления включает ее самоочевидные реакции. А бедная Марья так старалась устоять, так отгораживалась с той стороны, на которую никто не нападал. Лушке даже показалось, что псих-президент постоянно провоцировал Марью на устойчивость — она выполняла за всех функцию сопротивления, которая требовалась, как приправа к однообразному меню. Но, вывернувшись изголодавшейся Елеонорой, нахальной и конкретной, как лопата, пригодной к единственной работе, рассчитанная ситуация потеряла равновесие, лодка накренилась, через борт хлестнула вода.

Псих-президент упустил время, когда следовало принять меры.

* * *

Поговори со мной, попросила Лушка.

Я всегда говорю, отозвалась пальма, я не умею молчать. Все живое говорит постоянно.

Тогда болтуны живее всех, засмеялась Лушка.

Так и есть, сказала пальма, только они не знают, о чем думать.

Ты опять запылилась, сказала Лушка, сейчас я тебя вытру.

Она сбегала в палату и намочила под краном вафельное полотенце. Пальма расслабила свои колючие края, чтобы они не царапнули случайно кожу человека.

Я не понимаю, пожаловалась Лушка, осторожно проглаживая зеленые пальцы. Я ничего не понимаю. Ко мне пришли и сказали, что поставят к стенке. Это чушь, но это правда. Убить очень легко. Это не убивать трудно. Я не понимаю, почему человека так легко убить. Он переходит дорогу, его сминает машина — его нет. Он шел, думал, спрашивал — и вот он не идет, не думает и не спрашивает. Но ведь на самом деле это не может быть концом?

Конечно, не может, сказала пальма.

— А ты? — спросила Лушка. И всё другое? Неужели всё только для того, чтобы человек ел и пил? И для другой человеческой ерунды?

А ты как думаешь?

Когда-то вся земля была покрыта лесами. И всяких зверей миллионы… Это не может быть лишь для человека. Мир больше, чем кажется. Намного больше, да? И человек больше своего тела, и земля больше своих лесов, и небо больше облаков и воздуха, и жизнь должна быть больше смерти. Ну, конечно, это же так просто. Но почему это так трудно?