В результате успешного завершения войны пошли в гору внешняя торговля и собственное производство Соединенных Штатов. В Англии прекращение военных действий также благотворно отразилось на развитии промышленности и торговли, которые приобрели невиданные за прошедшие двадцать лет масштабы. Затраты на армию и флот, к величайшему облегчению налогоплательщиков, были существенно сокращены, при этом выросла и популярность Георга III. Теперь он олицетворял стабильность в стремительно менявшемся мире.

Впрочем, популярность монарха не распространялась на его министров. Резолюция относительно Парижского мирного договора 1783 года, разработанная новоизбранным премьер-министром лордом Шелберном, была представлена на рассмотрение палаты общин лордом Джоном Кавендишем. В ней говорилось, что «уступки, на которые пошла Великобритания… были существеннее, чем того заслуживали ее противники, как с точки зрения их территориальных владений, так и с точки зрения расстановки сил». Атмосфера, пожалуй, не слишком благоприятствовала активным дебатам. Карл Филипп Мориц отмечал: «Нередко можно увидеть члена парламента лежащим на скамье во время дебатов. Кто-то грызет орехи; кто-то ест апельсины».

Резолюцию поддержали лишь 17 членов парламента, и Шелберн ушел в отставку. Едва ли какой-либо другой политик смог бы договориться о более благоприятных условиях мира, однако именно Шелберн стал жертвой всеобщей неудовлетворенности и усталости. Позднее Бенджамин Дизраэли назвал Шелберна величайшим государственным деятелем XVIII столетия, однако при жизни граф не удостоился благодарности за непопулярный, но попросту необходимый мир.

После ухода Шелберна король оказался в незавидном положении – в окружении презираемых или ненавидимых им людей. Парламентарий Джеймс Гренвиль позднее вспоминал, что Георг III проявлял все признаки тревожности; он отмечал, что «обуревавшие его чувства явственно отражались на его лице и в его жестах». Гренвиль указывал на «быструю походку и хаотичные движения, торопливую манеру говорить, запальчивую и безостановочную речь, в которой не оставалось места ни паузам, ни ответам собеседников, и постоянные отклонения от темы», которые, вероятно, были предзнаменованием грядущего нервного срыва. Впрочем, у короля были все основания испытывать гнев и тревогу.

К всеобщему изумлению и недовольству, лорд Норт и Чарльз Джеймс Фокс сумели договориться; разгульный виг и уставший лорд в прошлом самозабвенно обменивались оскорблениями. Так, Фокс обвинял Норта в «беспримерном коварстве и лживости», а также в «публичном вероломстве». Однако теперь они были лучшими друзьями, верными союзниками, готовыми сформировать кабинет министров. Карикатурист Джеймс Гилрей запечатлел двух заклятых друзей на карусели под названием «новый государственный аттракцион», а на заднем фоне, прямо за ними воры открыто грабят дом; подпись под рисунком гласила: «Дом бедного Джона Булла грабят посередь бела дня». Объединив усилия, Фокс и Норт получили ощутимый перевес голосов: Фокс заручился поддержкой 90 депутатов, за Норта проголосовали 120 парламентариев, в то время как смешанный министерский альянс набрал лишь 140 голосов. Согласно расхожему выражению того времени, эти двое «вломились в королевскую опочивальню». Особую ненависть король питал к Фоксу, которого презирал как безответственного распутника, а Норт, чей поступок монарх воспринял не иначе как предательство, вызывал у него отвращение. Георг не мог воспрепятствовать этому союзу, однако намеревался сделать все, чтобы усложнить им жизнь. Так, он лишил их каких-либо источников покровительства, что являлось жизненно важным условием успешного правления. При этом до самого конца король пытался найти альтернативу этому союзу.

Доведенный до крайнего отчаяния, король обратился к Уильяму Питту, сыну «Великого Общинника», который в возрасте двадцати четырех лет уже был канцлером Казначейства. Питт Младший носил известное имя, однако благодаря его политическим заслугам это имя зазвучало еще громче. «Он не просто отпрыск известного отца, – говорил Берк. – Он и сам известный малый». Он вырос в среде политической аристократии и рано получил высокую должность; говорили, что он никогда не был ребенком и ничего не знал о людях или обычаях, кроме того, что видел в кривом зеркале Вестминстера. Его было легко узнать по бледному лицу и скованному, церемонному поклону; высокий и худой, он обладал заносчивостью человека, знавшего о своем предназначении. Он мог быть непреклонным, высокомерным и казаться абсолютно незаинтересованным; по словам лорда Холланда, он «не имел привычки смотреть под ноги». Входя в палату общин, он не поворачивал голову ни направо, ни налево, а садился на свое место, не удостоив своих соседей ни кивка, ни приветствия.

Таким он был на людях. В компании друзей, после нескольких бокалов портвейна, он становился добродушным и остроумно шутил. Один из его коллег, сэр Уильям Нейпир, вспоминал случай, когда Питт играл с детьми своего знакомого; его лицо было разрисовано жженой пробкой, а сам он самозабвенно кидался подушками. Внезапно ему сообщили, что его хотят видеть два важных министра по срочному делу. Он потребовал умывальник, умыл лицо и спрятал подушки за диваном. Нейпир вспоминал, сколь резкая перемена произошла в нем в тот момент: «Его высокая, неуклюжая, костлявая фигура, казалось, выросла до самого потолка, голова запрокинута назад, взгляд неподвижен». Он выслушал посетителей, ответил в нескольких сжатых фразах, «а затем резким, скованным поклоном, не опуская глаз, дал понять, что аудиенция окончена. Затем, повернувшись к нам со смехом, подхватил подушки и продолжил борьбу». В этом смысле его нельзя было назвать уравновешенным человеком. Про него говорили, что он «всегда или в подвале, или на чердаке».

Когда король обратился к молодому человеку с предложением стать его первым министром, Питт наотрез отказался. Он понимал, что не сможет управлять большинством и не сработается ни с Фоксом, ни с Нортом. Он терпеливо стоял в стороне, понимая, что кабинет настолько неустойчив и ослаблен внутренними противоречиями, что долго не протянет. Питту оставалось лишь спокойно ждать своего часа. Известный филолог Ричард Порсон емко резюмировал психологические портреты Фокса и Питта: «Мистер Питт обдумывает каждое предложение прежде, чем открыть рот. Мистер Фокс начинает говорить с середины предложения, оставляя на волю Всемогущего возможность остановить его».

В начале 1780-х годов предметом повального увлечения были воздушные шары. Казалось, впервые в истории человек научился летать. Возбужденные толпы в Париже и Лондоне наблюдали за полетами и, по-видимому, на мгновение забывали о невзгодах и горестях этого мира. Это была свобода или, по меньшей мере, надежда на свободу для будущих поколений. Во времена Французской революции политический писатель Этьен Дюмон отмечал, что «жители Парижа будто сами были наполнены легковоспламеняющимся газом, словно эти шары». Весной 1785 года Хорас Уолпол писал в чуть менее драматическом тоне: «Мистер Уиндхем, член парламента от Нориджа, отправился в путешествие в облака и оказался в опасности, рискуя упасть и разбиться. Сегодня в воздухоплавание отправляются еще три шара; в скором времени у нас будет огромный воздушный флот, неужели на этом фоне потеря владычества на море что-то значит?»

Первая Британская империя, в состав которой входили тринадцать американских колоний, ушла в прошлое. Впрочем, многие в связи с этим облегченно вздохнули. Распад этой империи был неизбежен. Куда лучше торговать с американцами, нежели пытаться править ими, и этот ценный урок стал единственным базовым принципом, который лег в основу второй Британской империи, в ту пору уже набиравшей силу. Англию не интересовали колонии, разбросанные по всему земному шару; куда важнее было иметь сеть факторий. С их помощью можно создать торговую империю мирового масштаба, коммуникация внутри которой осуществлялась бы с помощью морских торговых путей. Вскоре на защиту колониальных рынков и торговых постов встал флот первой в мире морской державы.