До появления Роберта и ему подобных мне было гораздо приятнее думать о том, что мать не занималась сексом с моего рождения. Нет, я была бы не против, если бы она нашла себе кого-то, кто любил бы ее по-настоящему и сделал бы счастливой. И чтобы она при этом не забывала обо мне. Но знаете… Когда ты растешь в любви, а в один прекрасный момент родительница превращается в волчицу в поисках самца и не удостаивает тебя даже кивком головы, не то что поцелуем… это обидно. Очень больно и обидно, если честно.

Но мы справимся. Мы переживем. Правда, малыш?

О, Боже. Закрывая шкаф, ловлю себя на мысли, что первый раз разговариваю со своим ребенком. Это не хорошо. Теперь точно не получится избавиться от него и жить, как ни в чем не бывало.

Избавиться.

Ужас. Слово-то какое. Даже слово «убить» звучит честнее. Ты же живой человек, правда? Я от собаки не смогу «избавиться», как от ненужной вещи, а ты… Ты, наверное, еще меня не слышишь, но определенно что-то чувствуешь. Растешь, развиваешься, хочешь жить. Как я могу дать тебя в обиду? Не могу.

Обнимая руками свой еще плоский пока живот, застываю на месте, закрываю глаза и пытаюсь сдержать нахлынувшие слезы. Вероятно, моя мама так же разговаривала со мной когда-то. Наверняка, чувствовала себя несправедливо брошенной всеми, одинокой, потерянной, разбитой. Почему же сейчас все так между нами изменилось? Почему?

— Кажется, я беременна, — заявила вчера врачу прямо с порога.

— Проходите, садитесь, — отозвалась женщина в очках, не отрываясь от бумаг. — Почему вы так думаете?

Села напротив нее, прижала сумку к груди.

— У меня не было месячных с конца апреля. — Сглотнула, перевела дыхание. — Меня тошнит, и тест на беременность оказался положительным.

Наконец, она оторвалась от заполнения чьей-то карты и строго глянула на меня.

— Судя по всему, да. Вы беременны, поздравляю. Это вышло запланировано?

Я моментально забыла, что мне уже почти двадцать один. Снова почувствовала себя школьницей, сгорающей от стыда, только на этот раз за непристойное поведение.

— Нет. — И спрятала взгляд.

— Хотите оставить ребенка?

Жар поднялся откуда-то снизу и снова ударил в лицо.

— Да. Не знаю. Наверное… да.

— Отлично. — Женщина тут же потеряла ко мне интерес и уставилась в свою писанину. — Дам вам сейчас направления на анализы. И заполним карту.

— А на УЗИ? — Меня все еще не покидала мысль о том, что во мне просто растет тыквенное семечко.

— Сейчас ни к чему, если вы не собираетесь делать аборт. Запишу вас на первое УЗИ, это будет примерно на двенадцатой неделе.

Пока она задавала мне десятки вопросов о перенесенных мной болезнях и наследственности, пока щупала мой живот на кушетке, я думала только об одном: зачем мне все эти испытания? Почему я оказалась в таком же положении, как и моя мать двадцать один год назад? И как все это пережить теперь без вреда для моего малыша?

Перебираю все документы, дипломы и квитанции в пузатой старинной шкатулке. Переставляю с места на место книги в шкафу. Обшариваю каждый уголок в комнате, но ничего не нахожу. Ни единой бумажки, ни одного упоминания о загадочном мужчине, который имел место быть в жизни моей матери когда-то. Ничего. Черт возьми! А что ты хотела найти, Аня? Разве ты так же не обыскивала всю квартиру, когда тебе было одиннадцать? Не делала это снова в пятнадцать, а потом в восемнадцать? Не спрашивала ее об этом раз сто?

Сажусь на кровать, стараясь не смотреть в сторону бутерброда, поблескивающего жиром на кусочках варено-копченой колбасы. Прячу лицо в ладонях. Нужно успокоиться, нужно просто отпустить. Совершенно не важно, кем он был. И совершенно ничего не изменится, если ты о нем узнаешь. Ты — это ты, и останешься собой, кем бы ни были твои родители.

Кладу руку на библию, лежащую на маминой тумбочке. Глупая книга. Чем ты помогла ей в жизни? Какие мудрости поведала, если она продолжает вести себя, как эгоистка? Если позволяет какому-то хлыщу вытирать о себя ноги? Если выпинывает свою дочь из дома, чтобы устроить свое личное счастье… Какая в тебе польза, скажи?

Беру книгу в руки, провожу пальцами по золотистому переплету, разглядываю обложку. На ней изображен большой крест, посередине выведено название: «Молитвослов». Ах, вот оно что. Ну, да, можно попробовать и замолить свои грешки. Чтобы потом грешить с чистой совестью.

Открываю. Видно, что издание старое, зачитанное чуть ни до дыр. Страницы при перелистывании звучат глухо. Они серовато-желтые, потертые, давно потеряли форму и пахнут старостью. Усилившееся обоняние скоро сведет меня с ума: в автобусе чувствую, кто не почистил зубы, кто недавно покурил, у кого идут месячные. На работе еле сдерживаю рвотные позывы — вся пища ровно до трех часов дня воняет так, будто специально создана для того, чтобы выворачивать меня наизнанку.

А эта книга. Она особенная, точно. Каждая ее страничка пахнет по-разному: с одной доносится аромат умерших надежд, с другой похороненных воспоминаний, с третьей легкое послевкусие несбывшихся мечт, обильно омытых слезами. Я буквально физически ощущаю тяжесть, исходящую от текста. Что это? Энергетика? Информация, накопившаяся толстыми слоями за годы чтения напрасных молитв? Усмехаюсь, и, наконец, когда запах ветхости и сырости достигает крайнего уровня, вдруг останавливаюсь потому, что вдруг замечаю меж страниц маленький желтый прямоугольник.

Дрожащей рукой беру его в руку. Читаю: София и Герман.

Слышу, как ухает сердце в груди. Собираюсь с духом, переворачиваю и вижу на обратной его стороне двух молодых людей, стоящих на ступеньках перед каким-то учебным заведением. Меня будто пронзает током. Девушка на фото стройная, черноволосая, с большими синими глазами. Узнаю ее сразу — это моя мать. Совсем юная. Парень выглядит немного старше. Выше нее почти на голову, красивый, подтянутый, одет в вязаный свитер и строгие брюки со стрелочками. Он держит девушку за талию и широко улыбается.

Крупный нос, выразительные черты лица, светлые глаза, непонятно только зеленые или голубые. Но что больше поражает меня с первой же секунды — это густая копна рыжих, будто облитых золотом, волос, падающих ему прямо на лоб. У меня будто душа отсоединяется от тела на какой-то короткий миг. Комната плывет перед глазами, воздуха начинает не хватать. Бывает всякое, но этот юноша… Не зря, наверное, моя мать хранит его фото в настольном молитвослове.

Вскакиваю, поправляю покрывало, на котором сидела, кладу книгу на тумбочку, прячу карточку в карман. Беру трубку домашнего телефона и набираю по памяти номер бабушки.

— Да, — отзывается старушка.

— Привет, бабуль.

— Ох, привет, родная. Давно не звонила, маму твою тоже не слышно. Как же ваши дела?

— Все нормально, бабуль, как твои?

— Все хорошо, только что с дедом вернулись с дачи. Не хочешь к нам приехать, в баньке помыться?