– Не таких невинных, как может показаться на первый взгляд.

– Все, что вы сказали, – ложь. И я буду жаловаться вашему начальству. Вы пожалеете, что на свет родились, инспектор.

Субисаррета вовсе не уверен, что выбрал правильную линию поведения с хитрой албанкой. Но какая была бы правильной? Очная ставка с Лали? Слова восьмилетней девчонки против слов зрелой женщины с безупречной репутацией (Лаура сама, не без гордости, рассказывала о блестящих рекомендательных письмах с прежних мест работы). Лауре ничего не стоит обрушить все обвинения и объявить ангела фантазеркой. И посоветовать взрослым получше присматривать за ней, чтобы у ребенка не возникало болезненных фантазий. Тем более Лали не утверждала, что видела в руках Лауры паспорт или телефон: речь шла всего лишь о пакете, выпавшем из-под юбки. Вдруг Лаура хранит там свой собственный кошелек? Чтобы уличить Лауру, нужны документальные свидетельства: фотографии, а лучше – съемки скрытой камерой. Безусловной уликой считался бы химический состав, предварительно нанесенный на похищенные вещи. В случае кражи он остался бы на пальцах горничной, но похищенные вещи оттого и считаются похищенными – их попросту нет. Нет в поле зрения следствия, как нет предпосылок к тому, чтобы они были добровольно отданы. Лаура уж точно их не отдаст.

– Я и булавки чужой не возьму, – продолжает наступать Лаура. – Любой вам это подтвердит. Здесь, в «Пунта Монпас», и в других местах, где я работала. А вы ответите за клевету. Никто не смеет безнаказанно обвинять Лауру Тчако!

– Никакая это не клевета.

– Ложь и клевета.

– У меня есть свидетели.

– Покажите мне этих свидетелей, и я плюну им в глаза. Я не первый день живу на свете, и деверь мой работает в полиции… Что бы ни сказали ваши свидетели, все будет ложью. Опорочить меня вам не удастся.

Пожалуй, со свидетелями Субисаррета погорячился. Сказать сейчас о том, что Лауру застукала на месте преступления восьмилетняя девчонка, означало бы спровоцировать новый поток угроз. Одними-единственными показаниями малолетнего ребенка эту фурию к стенке не прижмешь.

– А я еще посчитала вас порядочным человеком, – Лаура никак не хочет уняться. – Видно, я ошибалась.

– Видно, я тоже ошибся. Потому что посчитал порядочной женщиной и вас. А вы, как свидетельствуют очевидцы, обшарили номер покойного и кое-что из него вынесли.

– Когда я поняла, что произошло, – немедленно кинулась к администратору. А вовсе не тратила время на то, чтобы что-то там вынести. Я видела много смертей в свой жизни и отношусь к ним с должным уважением.

Ну вот, как и следовало ожидать, Лаура оседлала любимого конька: свое, исполненное тягот и несчастий прошлое. Сейчас в ход пойдет все: и приштинский деверь, и его младшая дочь, погибшая в результате бомбардировки, как же ее звали?

Флори.

Говоря о ней, Лаура лила самые настоящие слезы, нисколько не стесняясь инспектора и даже по-дружески апеллируя к нему. Теперь о дружбе и доверительности можно забыть навсегда; горничная показывает зубы, а выдержке ее можно только позавидовать. Лаура – знатная манипулянтка и совсем не бездарная актриса, павлиньи перья отражаются в глазах Икера, лишая его сил и аргументов, ничего он из чертовой албанки не вытянет, ничего.

– Свидетели утверждают обратное. Вы вовсе не кинулись к администратору, а прикрыли дверь. И какое-то время оставались в номере. А вышли из него уже с пакетом.

– Может, я и чемодан вынесла? – ну вот, Лаура уже начала потешаться над Икером.

– Вы – не дура.

– Конечно, не дура. Но, прежде всего, я честный человек.

– Вас видели роющейся в чужих вещах.

– Кто?

– Сразу несколько свидетелей, – продолжает упорствовать Икер, не скажешь же прожженной дамочке, что свидетель у него только один, и этот свидетель – маленькая Лали.

– Хотела бы я на них посмотреть.

– Вам представится случай.

– Буду с нетерпением ожидать.

Ввязавшись в нелицеприятный разговор с Лаурой, инспектор нажил себе врага, это очевидно. И нисколько не приблизился к пропавшим документам и ценностям Кристиана Платта – это тоже очевидно. Он мог бы дождаться, пока Лаура уйдет и отпереть ее шкафчик отмычкой, но вряд ли она хранит украденное в гостинице. А санкцию на обыск квартиры, где она обитает (где-то же она обитает!), ему никто не даст: для этого нужны более веские основания, чем догадки несовершеннолетней. Да и со времени кражи прошло довольно много времени, и Лаура, наверняка, не теряла его понапрасну. Сто против одного, что паспорт и все остальное уже перекочевало в албанский бар с бесплатными орешками. Что ж, приходится констатировать, что рычагов давления на Лауру у инспектора нет, припугнуть ее нечем и взывать к ее совести – бессмысленно.

– Флори бы вас не одобрила, – неожиданно даже для себя произносит Субисаррета. – Ей бы очень не понравился поступок крестной.

– Да пошел ты!..

Павлиньи сполохи на шарфе становятся ярче, а глаза Лауры, наоборот, темнеют: в них столько ненависти, что, обратись она во что-нибудь материальное, от инспектора и клочка бы не осталось. Он был бы сметен взрывной волной, испепелен пожаром, погребен под толстым слоем вулканического пепла.

– Флори ведь была хорошей девочкой. Чистой душой…

Успокоившиеся было пальцы Лауры снова начинают сжимать концы шарфа: вот оно, слабое место албанки, на которое инспектор надавил совершенно случайно. А если надавить посильнее? Призвать на помощь все чистые, невинные души этого мира?

– Что бы сказала Флори, если бы узнала, какими делишками промышляет ее любимая крестная? А другие дети…

– Какие еще дети?

– Какой пример вы подаете им? Маленькая девочка из номера двадцать семь. Она тоже видела, как вы прятали украденное.

То, что происходит в следующую секунду, логическому объяснению не поддается. В круговой обороне, которую заняла Лаура, появились ощутимые бреши; лицо, до того высеченное из камня сверхтвердой породы, вдруг обмякло и, наскоро проскочив стадии туфа, базальта и пемзы, превратилось в губку. Губку можно выжимать – такое количество влаги сочится из всех пор. Но это не слезы раскаявшейся воровки, напрасно Субисаррета грешит на восставшую от летаргического сна совесть.

Это – страх.

Лаура взмокла от внезапного ужаса, как будто увидела за спиной Субисарреты что-то дьявольское, а может, и самого дьявола. Ужас, бьющийся в глазах горничной, так велик, что инспектор невольно оборачивается: никого.

За его спиной никого нет.

Что же тогда так испугало Лауру?

– Она… видела? – губы горничной едва шелестят, и Икеру приходится напрягаться, чтобы расслышать сказанное.

– Девочка? Да.

Только теперь Лаура начинает плакать, так горько и отчаянно, что Икеру с трудом подавляет в себе желание утешить ее. От прожженной дамочки ничего не осталось, наглая и циничная актриса на глазах превратилась в несчастную женщину средних лет; павлиньи перья, которыми она беспрестанно утирается, промокли, несколько капель попало даже на воротник жакета и костяные пуговицы. Рисунок, выбитый на пуговицах, незатейлив: головка цветка, то ли хризантемы, то ли георгина. Даже цветок проникся горем Лауры, лепестки его съежились, что же сказала о горничной Лали?