доходя до Евлампьева с Машей несколько шагов, остановился, поднял ногу, утвердил ее лодыжкой на колене другой и тщательно, добросовестно, весь погрузившись в это занятие, стал гасить окурок о подошву сандалии.

— А Людмила где? — останавливаясь возле него, спросил Евлампьев.

— Да понимаешь, пап…— продолжая гасить окурок, с трудом удерживая равновесие, проговорил Ермолай, — понимаешь… вы что-то так спешно ушли… не дали нам ничего сказать… а она… ей некогда, понимаешь ли… — Он опустил ногу, распрямился, бросил окурок, взглянул Евлампьеву в глаза и тут же снова отвел. — Ну, уж вот так, понимаете… так что мы не сможем, ну, пойти к вам… вы извините…

Все было неправдой, что он говорил,яснее это ясного, и сам он прекрасно знал, что они не верят ему, ну да что проку уличать его в неправде, какой в этом смысл: будет стоять на своем, и все.

Маше, однако, как всегда, нужно было расставить все точки над всеми «и».

— Уж так вот прямо было некогда, что даже двух минут не могла подождать?! — сказала она с возмущением. — Ну, в самом деле не могла, ну…скороговоркой произнес Ермолай. — А мы здесь почему были…снова в следующее мгновение взглядывая на Евлампьева, уже совсем другим голосом сказал он, помогая себе говорить какими-то странными, круговыми движениями рук.

— Мы здесь были — у Люды подруга здесь, в этом доме, со студенческих еще лет, близкая подруга, мумиё-то вы достать просили для Ксюхи, ну вот, у нее, у подруги, есть как раз, и вот мы как раз…

То смутное, неопределенное, холодяще пробежавшее догадкой словно бы где-то под кожей головы, едва он начал объяснять, почему оказался здесь, сделалось явным и несомненным.

— Это она не в тридцать третьей ли квартире? — со звонкостью спросила Маша.

Ермолай удивленно хмыкнул.

—Точно? А откуда знаете?

Все это было уже до того невероятно, что Евлампьева как оглушило. Значит, приди они с Машей буквально минутой раньше, и встретились бы с Ермолаем и Людмилой его в квартнре… и если бы они встретились там… боже милостивый, скажи ему в юности, что так случается в жизни, да не поверил бы, нет, ни за что не поверил бы!.. Хорошо это было бы или плохо, если бы встретились там?.. Во всяком случае, Ермолаю не нужно бы было брать это мумиё, платить за него… ведь он-то же, наверно, заплатил?

И едва ему подумалось о плате, как он понял, что нужно не дать Маше проговориться об их посещении этой тридцать третьей квартиры, срочно нужно придумать что-нибудь, зачем они приходили сюда…

Но Маша его опередила.

— Откуда знаем…— сказала она с некоторым даже плохо скрытым довольством. — Это же Хваткова. помнишь Хваткова, с папиной работы такого? Хваткова это жена, и мы тоже сейчас только что от нее.

Лицо у Ермолая из таящегося, лгущего сделалось потерянным.

— А-а…— заикаясь, протянул он, — и-и… в-вы… тоже, значит… тоже взяли?

— Взяли, Роман, взяли, — торопясь хоть сейчас опередить Машу, быстро проговорил Евлампьев.Но это просто отлично, что ты тоже взял, ты сколько взял?

— Пять граммов — сколько. Сколько вы просили.

Маша в замешательстве переводила взгляд с одного на другого.

— Отлично, Роман, просто отлично! — воскликнул Евлампьев и коротко глянул на Машу, молчаливо запрещая ей хоть единым словом вмешиваться в их разговор. Несправедливо это будет по отношению к Ермолаю, если ему станет понятно, что все сделанное им было полной бессмыслицей. Да и не просто не справедливо, а… да ну, нехорошо, словом, бог знает как нехорошо. Ведь не для себя он… вот, обижались на него, что так и не собрался, собирался — и не собрался к Ксюше в больницу, а ведь это, в конце концов, так, необязательное, а понадобилось что-то действительно необходимое, позарез нужное — и тут же откликнулся, и, кстати, не обешал: да, достану, есть возможность, непременно! — нет, просто пообешал попробовать… А чего ему, видимо, стоило все это… ее ведь подруга, через нее ведь, а не пошел да взял; ей же, судя по всему, вовсе не до чужих бед. Если для нее даже родителей его — как назвать Ермолая: мужем? любовником? сожителем? — если, в общем, даже его родителей для нее не существует…

— Ты, Роман, просто не представляешь, как отлично! — повторил Евлампьев с восторженностью. — Пять граммов — это на один цикл, а нужно-то на несколько, мы просили пятнадцать, но она не дала столько, десять всего, а десять да твоих пять — как раз пятнадцать. Просто великолепно, Роман!

— Что, в самом деле, да? — еще недоверчиво спросил Ермолай.

Маша, даже если до нее и не дошел полный смысл совершенного Евлампьевым обмана, во всяком случае поняла, что почему-то это необходимо, молчала и только все так же переводила взгляд с одного на другого.

— Где оно, твое мумиё? Давай, — попросил Евлампьев.

Ермолай сунул руку в задний карман джинсов и вытащил оттуда спичечный коробок.

— Во,сказал он, выталкивая пальцем вставыш. Там, притулившись в уголке, завернутый в клочок папиросной бумаги, лежал маленький, уже оплавившийся от тепла и расплывшийся черный комочек. Евлампьев вспомнил ту зазубрину на комке, по которой жена Хваткова начала резать. Вот она, оказывается, от чего была эта зазубрина!

Он взял у Ермолая спичечный коробок, закрыл его н передал Маше — положить в сумку вместе с полиэтнленовой торбочкой, перевязанной суровой ниткой.

— Сколько ты заплатил? — спросил он Ермолая, доставая из кармана портмоне.

— Тридцать пять, — сказал Ермолай.

— Тридцать пять? — персспросила Маша. — По семь рублей, что ли?

Как всегда в таких случаях, вышло это у нее с возмущением и прозвучало словно бы обвинением, — А вам почем? — вновь мгновенно потерявшись, спросил Ермолай.

По шесть, — торопливо сказал Евлампьев, с укоризной взглядывая на Машу. — По шесть или по семь, какое это имест значение.

Он расстегнул портмоне и достал деньги. Сто рублей было десятками, он дал Ермолаю сорок, и у того, как обычно, не оказалось сдачи.

— Я, пап… — охлопывая карманы, будто где-то там, в каком-нибудь, неожиданно могла обнаружиться эта пятерка, — проговорил он,— отдам, пап…

— А? Да ну конечно, конечно…пробормотал Евлампьев.

Ему, как обычно же, было невыносимо тягостно это недолгое мгновение взаимного обмана и хотелось, чтобы оно скорее кончилось.

— Ну, так а что же Людмила? — спросила Маша.