— Да ничего вроде бы, — прожевав, пожала она плечами. — Пять килограммов по четыре рубля, а? — сделала она последнюю попытку сбить цену.

— По четыре? Не-е,торговка замахала руками. — Не, по четыре — не, лучше выбросить.

Она торговала по четыре пятьдесят.

— М-да! — выговорила Маша с выразительностью. Постояла мгновение молча и вздохнула: — Ладно, давайте, что ж…

Взяла она вместо пяти килограммов четыре, и потом они купили еще три килограмма клубники.

— Ладно, пока так, — сказала она, когда клубника была вся в пакете и Евлампьев осторожно, стараясь не помять, устраивал ее в сумке рядом с такими же полиэтиленовыми пакетами черники. — Денька через два-три еще наведаемся, авось подешевеет. А не подешевеет, тогда и докупим, что ж делать. Смородина с брусникой только останется, и все. Смородины бы нам килограммов десять нужно. А, как думаешь?

— Да пожалуй, — отозвался Евлампьев. Он не знал, сколько нужно. Всеми этими делами заведовала Маша, и он беспрекословно ей подчинялся. Скажи она, что двадцать, он бы тоже согласился.

Когда шли на рынок, в воздухе еще чувствовалась ночная, приятно холодившая лицо свежесть, за полчаса, что бродили по рядам, от нее не осталось и следа, и теперь, когда возвращались домой, воздух был жарко-упруг, труден для дыхания, и Евлампьев с Машей всюду, где можно, выбирали путь по тени.

Прохладная мгла подъезда была как избавление.

— То-то вот Ксюха завтра обрадуется, — сказал Евлампьев, выставляя на стол пакеты с ягодами. — Черничное — ее ж любимое.

— Любимое, любимое, — с мимолетной благостной улыбкой отозвалась Маша. — Только давай с клубники начнем, а то она сок пустит.

Она вынула из буфета две миски, налила в них воду, и они сели к столу.

В первой, большой миске ягоду нужно было хорошенько прополоскать, держа ее за коротенький жесткий прутик плодоножки, — на дно, не заметные глазу, оседали и колыхались потом по нему от движения воды черные крупицы земли. После этого плодоножка отделялась от вскормленной ею плоти: нужно было ухватить ее как можно ближе к основанию, и она, чуть лишь воспротивившись, мягко вылезала из нежной темноты мякоти, открывая свой сахарно-белый корешок. Во второй, маленькой миске ягода, уже без своих звездчатых зеленых трусиков, эдакая мокроголая, прополаскивалась окончательно, роняя на дно остатки прилипшей к ней земли, и оказывалась на расстеленном Машей по краю стола чистом вафельном полотенце — отдавать ему осевшую на ней влагу, обсыхать.

Евлампьев полоскал, обрывал, снова полоскал, ему как-то вообще стало последние годы, нравилась эта немудрящая домашняя хозяйственная работа, в ней было нечто очищающее, возвышающее, нечто от вечности в ней было, вечного и великого круговорота жизни и смерти, и через нее будто прикасался, будто входил каким-то краешком своей души в эту вечность.

Варенья у Маши, что то, что другое, вышли — лучше не бывает. С черничным, тем, конечно, было попроще, но в клубничном не разварилась ни одна ягодка и каждая плавала в густой, тягучей прозрачности крепенькая и целехонькая, будто и не томилась нисколько в горячущем сахарном расплаве.

— Ай, молодец! Ай, молодец! — приговаривал и приговаривал Евлампьев, перекладывая остывшее варенье из тазиков в банки.

Маша, довольная, сидела рядом за столом, пила чай с пенкой и давала указания:

— Ты не так, так ты мнешь. Ты с подгребом, споднизу, — и вела в воздухе рукой, всем плечом, показывая, как лучше забирать в ложку варенье.

— Да я и так споднизу, а не сподверху, — посменвался Евлампьев. И, набирая очередную ложку, опять хвалил: — Ай, молодец, ай, молодец!

Для Ксюши на завтра приготовили пол-литровую банку черничного, и Маша, как и остальные, убиравшиеся до зимы банки, поверх полиэтиленовой крышки закрыла ее газетой, обмяла газету и перевязала бечевкой. Делать так не было никакой необходимости — банке не стоять и недели, и варенье за это время не вспучит, но у Маши еще от той поры, когда ни о каких полиэтиленовых крышках и не слышали и банки закрывались пергаментом или вощеной бумагой, а уж сверху, для крепости, газетой, осталась в руках привычка обязательно обвязать банку газетой,варенье как бы становилось вполне готово лишь после этого.

Евлампьев похмыкивал, глядя на ее возню с Ксюшиной банкой, но ничего, как всегда в таких случаях, не сказал: ну, перевяжет, сделает ненужную работу, так подумаешь. А душа зато будет довольна и успокоена.

❋❋❋

С утра Евлампьеву нужно было на укол магнезии: пока прокипятят шприцы, пока он полежит после укола положенные тридцать минут на топчане, пройдет немало времени, и потому договорились встретиться с Еленой и Виссарионом, чтобы ехать к Ксюше, в десять часов. Была суббота, у Елены выпал нерабочий день, и можно было поехать, как уже давно собирались, всем вместе.

Но опоздавшая медсестра поставила кипятить шприцы на добрые полчаса позже начала работы поликлиники, да потом вышедшего на улицу глотнуть свежего воздуха Евлампьева не пустили в свою очередь, и вместо десяти они с Машей приехали на автовокзал, на котором договорились встретиться с Еленой и Виссарионом, к одиннадцати.

Ревущий мощными автобусными моторами, громыхающий громкоговорителем автовокзал был сплошным облаком разогретой солнцем пыли и бензинного чада, и едва только выбрались из такси и пошли через улицу к его бело-серому зданию, на зубах заскрипело.

Елена с Виссарионом стояли на условленном месте. Они стояли, повернувшись в разные стороны, и лицо у Елены было каменно-бешеное.

— Ну, наконец-то! — воскликнула она, увидев их. — Я все телефоны здесь обходила, вам звоня! Час целый здесь торчать, у меня голова так и раскалывается!

Виссарион, повернувшись к ним, сумел изобразить что-то вроде улыбки и поклонился.

— Добрый день, — пробормотал Евлампьев. Он чувствовал себя виноватым.Да уж вы извините… Нелепо так вышло… мне ведь в поликлинику нужно было, а там от себя не зависишь…

— Ну, хоть бы такси тогда, пап, взять следовало, ей-богу! — раздраженным, кипящим голосом сказала Елена. — Я бы оплатила! Час тут целый торчать — дороже.

— Так мы, Лен, и так на такси, почему ты думаешь, что не на такси? — с обидой проговорила Маша. — Ну, если так получилось, не по нашей вине, ну что же теперь?!

— На такси? — неверяще, с какою-то подозрительностью спросила Елена.

Евлампьеву, вслед за Машей, тоже сделалось обидно. Он знал, почему Елена не верит им про такси: не