у нее зашуршало, и она вытащила заранее, вчера еще приготовленный полиэтиленовый квадратный лоскут, чтобы потом сделать из него торбочку.

Жена Хваткова взяла лежавший на столе нож, примернлась, сделала в комке, кривя губы от усилия, один надрез, другой и, пошатав пальцами, извлекла из комка маленький аккуратный ломтик. Отрезала она его по бывшему уже до того в комке вырезу, только ощутимо поменьше — словно бы это была какая засечка на комке, зазубрина, — и одна сторона у ломтика вышла как бы со снятой фаской.

— Замерзло, ужас, — потрясывая нахолодившейся, видимо, от комка рукой, не глядя на них, сказала она. Потрясла еще и протянула отрезанный ломтик нм. — Не знаю, двадцать, не двадцать — весов у меня нет. На глаз примерно так.

— Да наверно, — принимая ломтик в расстеленный на ладонях лоскут, проговорила Маша со счастливой благодарностью. И посмотрела на Евлампьева. — Наверно, да?..

— Наверно, — пробормотал Евлампьев. Маша опустила лоскут с покоящимся на нем ломтиком мумиё на стол и, собрав концы лоскута вместе, стала перевязывать их прихваченной из дому же суровой ниткой, а он полез в карман, вытащил портмоне и все так же бормочуще (о боже, никогда нормально не умел про деньги, всю жизнь, так и до старости дожил) спросил: — Вы простите… почем, Людмила… сколько мы, значит, за двадцать граммов…

В портмоне у него лежало сто рублей. Если по пять рублей грамм, то как раз, а если дороже… ему было стыдно, что денег может не хватить, но пуше того было боязно, что придется возвращаться за деньгами, одалживать у соседей да потом обратно… а внизу ведь Ермолай… ох, боже ты милостивый, как нескладно выйдет…

— Нисколько, — сказала жена Хваткова, не глядя на него, беря со стола пакет и принимаясь разворачивать подвернутые края.

Евлампьев не понял. То есть он услышал ее и смысл сказанного вполне дошел до него, но мозг отказался поверить сразу.

— Простите… нет, ну как же,— сбиваясь, заговорил он. — Ведь это же все-таки… ведь это же такая редкость…

— Нисколько! — повторила жена Хваткова. Она перехватила развернутый изконец пакет под «горло» и, блескуче мотнув им в воздухе, прошла к холодильнику, открыла его, желто плеснув оттуда электрическим светом, положила пакет и закрыла дверцу. — Нисколько! — произнесла она еще раз, теперь взглядывая на Евлампьева.И не нало так настаивать, бога ради. Не думаете же вы, что Григорий будет с вас брать.

«Н-но… Н-но…— внутрение запинаясь, смятенно подумал Евлампьев,— она что же… она полагает, что я… я это ради красного просто жеста деньги вынул?»

Однако смешно бы было бросаться сейчас переубеждать ее, смешно и бессмысленно, и он просто защелкнул портмоне и сунул его в карман.

Маша, согбенно и молча поглядывавшая на них от стола, управнлась с лоскутом и разогнулась.

Следовало благодарить и прощаться, и делать это первым нужно было ему.

— Спасибо, Людмила, — сказал он, кланяясь. — Спасибо большое… такая вам благодарность… и Григорию я напишу, что были… что дали…

— Ну и хорошо, — сказала она, делая шаг вперед, в сторону двери, и Евлампьев понял, что не требуются ей никакие его слова, все, надо идтн, и, осилив себя не произнести больше ни слова, повернулся и пошел с кухни.

Маша за спиной, пытаясь взять прежний мажорно-счастливый тон, стала повторять все те, сказанные уже им и ненужные слова, — Евлампьеву показалось, что делает она это, пятясь от медленно наступающей на нее жены Хваткова.

В дверях комнаты стоял, с лукавостью закусив губу, заложив ногу за ногу и выставив дулом вперед висевший на груди красно-желтый пластмассовый автомат, ждал внимания сын Хваткова. Настроение было не то, чтобы выказывать внимание, но Евлампьев заставил себя улыбнуться и подмигнуть, и мальчик, радостно-стесненно заулыбавшись, тут же застрочил из автомата, водя стволом из стороны в сторону, беззвучно делая губами «пуф! пуф!» и жмурясь.

Спустя несколько мгновений Евлампьев с Машей были на лестнице, и дверь за ними захлопнулась.

И в самом деле вышло, как обещал Ермолаю, две минуты. Ну, три, самое большее.

Они спустились уже почти до второго этажа, когда Евлампьев спросил, оборачиваясь на ходу:

— А?!

Но, собственно, он не спрашивал, он заключил в этот обращенный к ней вопросительный звук все свое впечатленне от того, что произошло с ними сейчас, впечатление от жены Хваткова, и Маша, как обычно это случалось, поняла его:

— Да… тот еще, по-моему, фрукт.

Они прошли в молчании несколько ступенек, и она добавила с энергией: — Ну да ладно, не наше это, Леня, дело — какая. Мумиё, как Хватков и велел, дала.

— Да, да,— согласился Евлампьев.— Ты права. Права. Хотя…

Он не договорил. Действительно, не вправе они были обсуждать ее. Тем более осуждать. Маша права — не вправе, и без всяких «хотя». Да и не до того, в конце концов, Ермолай сейчас там, внизу… и она, та… вот о чем сейчас нужно думать, к чему приготовиться… какое совпадение, господи!.. Интересно, а что они здесь делали?

Старухи на скамейке у подъезда все так же вели свой птичьи-крикливый разговор и, когда Евлампьев с Машей вышли из дверей, разом умолкли, и головы у всех, как у одной, повернулись в их сторону. На лицах у старух плавало выражение жадного, съедавшего их любопытства.

Ермолая с Людмилой у подъезда не было. Евлампьев с Машей растерянно остановились, оглядываясь, и одна из старух, что ие выдержала давеча и назвала номер дома, проговорила с презрительной небрежностью осведомленной:

— Мужчина-то если, так во-он он, на углу маячит. А женщина ушлындала.

Евлампьев с Машей повернулись в сторону, куда старуха махнула рукой, — на углу дома, прислонившись к стене, и в самом деле стоял, курил Ермолай, он увидел их, поднял руку, показывая, что он здесь, вот он где, оттолкнулся от стены лопатками и медленно двинулся по направлению к ним.

— Ушла? — с недоумением сиросила Маша, словно Евлампьев все это время стоял здесь внизу и ответствен за уход Людмилы.

— Да неужели же?..— пробормотал Евлампьев, сходя с крыльца. Маша, чуть отставая, сошла следом за ним, и они пошли навстречу Ермолаю.

— М-да… похоже на то.

— Ну, а кого искали-то, что, отыскали, нет? — с крикливостью окликнули со скамейки.

Евлампьев оглянулся. Кто спросил, было непонятно, у каждой держалось на лице все то же выражение неудовлетворенного острого любопытства.

— Нашли,— кивнул он.

Ермолай, не