4

Кроме Дины Дурбин, Мур почти не упоминает актрис, ни советских, ни западных. Это странно для мальчика, ведь в кино тридцатых столько ярких женщин. В советском кино тогда господствовали блондинки, особенно в кино комедийном: Марина Ладынина, Любовь Орлова, Валентина Серова, Зоя Федорова, Татьяна Окуневская, Людмила Целиковская, Лидия Смирнова. Не знаю мужчин, равнодушных к женскому обаянию Валентины Серовой. Орлову и Ладынину любящие мужья (Александров и Пырьев) старались снимать как можно более выигрышно. Орлова, бывшая актриса оперетты, сама неплохо пела и танцевала.

Мур видел “Цирк”, но не назвал Любовь Орлову. В августе 1940-го видел “Закон жизни”, но ни словом не обмолвился о Нине Зорской, роскошной блондинке, ради которой, собственно, только и стоило смотреть этот прескучный фильм. В апреле 1941-го Мур посмотрел “Майскую ночь”, но будто не заметил там Татьяну Окуневскую. Три или четыре раза ходил на “Антон Иванович сердится”, но ничего не сказал о красавице Людмиле Целиковской. Не вспомнил и Зою Федорову, хотя видел актрису и в “Музыкальной истории”, и в картине “Фронтовые подруги”.

Конечно же, фильмы были очень целомудренными. Ранение героини – единственный повод показать Зою Федорову лежащей в постели (“Фронтовые подруги”). Почти весь фильм красавица носит гимнастерку и шинель. Прелестная Целиковская (“Антон Иванович сердится”) одета в концертное платье с таким скромным декольте, что его не стыдно надеть и монахине. Правда, в “Сердцах четырех” она уже будет носить легкомысленное летнее платье (открыты плечи и почти вся спина), но кино выйдет в прокат только в 1944-м.

Лидии Смирновой (“Моя любовь”) позволили несколько больше. Она носит красивое платье и блузки, подчеркивающие ее великолепную фигуру, домашний халатик (очень длинный, в пол) и даже ночную рубашку. Ее героиня не только трудится на заводе, но и мечтает, лежа в постели, а на пляже носит длинные спортивные трусы, обтягивающую футболку и закрытый купальный костюм. В остальном же всё очень сдержанно. Предел эротики – поцелуй с любимым мужчиной.

Немного эротики допускалось в фильмах о растленном буржуазном обществе. Поэтому в историко-революционной кинокартине “Яков Свердлов” на Нижегородской ярмарке девушки танцуют канкан. В “Деле Артамоновых”, которое Мур увидит в октябре 1941-го, с плеч Любови Орловой падает платье. Валентина Токарская в “Марионетках” танцевала в очень сексуальном наряде. Сопровождающий ее кордебалет полуголых девушек сливался в гусеницу-“паровозик” – танец непристойнее канкана. Правда, во второй половине тридцатых Токарскую на экраны уже не пускали.

Мур больше всего хотел найти себе нового друга, но не такого, как Митя. Не француза, а русского, не буржуазного, а советского человека. О таком друге он мечтал много месяцев, искал и не находил.

Друзья матери не особенно интересовали Мура. Его обижало, что он был интересен им только как сын Цветаевой. Со своей стороны, Мур относился к ним весьма утилитарно. Могут подарить бесплатный билет в театр или на концерт, сводить в ресторан, угостить хорошим обедом. “И то хлеб”, – повторял он свою любимую русскую поговорку.

А в школе найти даже таких “полезных” друзей, как Тарасенков, не удавалось. Что не удивительно. Мур отличался от своих одноклассников воспитанием, жизненным опытом, интересами, вкусами, взглядами. Во всём он был другой: “В моем классе никто не интересуется тем, чем я интересуюсь, а я не интересуюсь тем, что интересует товарищей. Это всё симпатичные честные парни, но до литературы и мировой политики им нет дела. И музыку они не понимают и не знают. Как же мне, при наличии разности интересов и стремлений, вкусов и желаний, с ними сблизиться?”787

Только в ноябре – декабре наконец-то появился мальчик, ненадолго составивший конкуренцию Мите. Звали его Юрий Сербинов. Отношения с ним Мура отдаленно напоминают дружбу-роман с Митей. Мур так же часто сердился на Сербинова, разочаровывался в нем. Называл и “грубым”, и “хвастливым”, и “неотесанным”, и просто дураком, и даже “извращенным типом”, но через несколько дней писал, что у Юрия “хорошая натура и добрый нрав, и, быть может, из него выйдет настоящий человек”.788 Мур не раз прерывал с ним дружбу, но вскоре снова возобновлял. С этим мальчиком он будет ходить в кино, во время размолвок с Митей Юрий на время займет его место.

Парижского мальчика Сербинов удивлял своей раскованностью. Мур назвал его представителем “теории «стакана воды»” (речь идет о приписываемой Александре Коллонтай идее, будто удовлетворить сексуальное желание в будущем социалистическом обществе будет так же легко и естественно, как выпить стакан воды). Эту “теорию” уже давно разгромили Ленин и Луначарский. Но советские нравы накануне войны, как мы знаем, были довольно свободными. Юрий, едва узнав, что Георгий жил в Париже, первым делом спросил: хороши ли там публичные дома? Как и Митя, он хвастался перед Муром своими победами (мнимыми или подлинными), но, судя по дневнику Мура, делал это откровеннее и грубее. Мур считал, что Юрий просто помешан на женщинах.

Юрий не стремился стать отличником, зато любил ходить по московским театрам. Мур иногда составлял ему компанию, так что “монополия” Мити и здесь была нарушена. Впрочем, уже в марте Мур и Юрий ненадолго поссорятся – вроде бы из-за девочки. Мур снова подружится с Митей, Юра отойдет на второй план, оставшись приятелем Мура. Если рядом не было Мити, Мур ходил с Юрой на футбол, играл в карты.

И все-таки весной 1941-го Мур пришел к заключению, что Юрий совсем не тот идеальный советский друг, с которым хотелось бы проводить время. Хуже того, Мур снова ощущает свое одиночество: “…просто не с кем дружиться. Мне просто никто не приходится по душе”.789 Эти мысли преследуют Мура и в 1940-м, и в первой половине 1941-го. С течением времени он всё чаще пишет о дружбе, которую ищет и не находит. Даже мысли о женщинах отступают перед этим отчаянием. Нет друга – это хуже, чем нет женщины, гораздо хуже: “…ни с кем в СССР у меня нет человеческих отношений – Митька не считается, потому что эти отношения нельзя считать советскими”.790

Мур действительно старался “жить интересами класса, школы”. Редактировал стенгазету. Выступал с докладами. Болтал с мальчишками на переменах. Его уважали. И все-таки, к своему ужасу, Мур открывает, что как бы он ни старался, для советских он – не свой, чужой. На нем лежало “клеймо Запада”. Однажды Мур пожаловался Юрию, что боится так и не стать русским человеком: “…хотя я стараюсь наиболее полно приспособиться к советским условиям, все-таки все во мне видят «мусьё» и «хранцуза», говорят, что во мне нет ни капли русского духа, что я на русского не похож…”791

На русского не похож… Об этом говорили многие. Ахматова назовет Мура “парижским панельным мальчишкой”. Мария Белкина, едва увидев Мура в парижском пиджаке, сказала себе: “Не наш”. При этом Цветаеву она считала вполне “нашей”, очень русской: “Столько лет прожила за границей, в Париже – и ничего от Запада. Всё – исконно русское, и даже не городское, а скорее что-то степное, от земли…”792