И какое счастье видеть его снова сейчас, когда есть надежда пережить наши ужасы!

Мир искусства в доме на Потемкинской. М., 2011. С. 139–140.

Из дневника архитектора Архитектурно-планировочного управления Э. Г. Левиной

1943

23 февраля

Прибавили хлеба – по 100 гр. всем группам населения, а оборонщикам 200 гр. Публика немного встревожена: не сбавят ли других продуктов (масло и сахар) по московским нормам. Во всяком случае, это дает возможность маме не работать. Думаю, что я и Борис отдадим ей прибавку хлеба по 100 гр., значит, она получит 600 гр. Кроме того, я ей дам сахару и мяса до рабочей карточки, Борис – жир, а папа – кашу. Таким образом, она не будет голодна, а работать ей безумно тяжело и дом без хозяйки. Получила квартиру – очень трудно с транспортом, даже за водку шофера не достать. Пока хожу на Гороховую, выношу и сжигаю мешки мусора, на Петра Лаврова – та[м] пакую вещи, там штукатурка на полу, ковры, изъеденные молью, – опустошение 1,5… пустоты. Не люблю этот дом до суеверия, многое хочу поломать. Кончила памятник прорыва блокады – получилось не хуже «серединки», выставка туго, до верха, набита, молодежь часто лучше мастеров. Напр[имер], очень плохо Твельнятер и хорошо Леночка, плохо Рубанчик и хорошо Груздева и т. д.

Получила заказ на памятник [комиссару Журбе], 45-ая гвардейская дивизия, Союз архитекторов, конкурсы непрерывно. В городе много тревог, много обстрелов, особенно в праздники (напр[имер], сегодня). Народ гораздо сытее, но есть голодные, в основном иждивенцы и те, кто делится с иждивенцами (Катюша Переселенцева). Все работающие и нужные в основном мук голода не испытывают; бывшее истощение сказывается еще в очень многом: сладкое съедается сразу как блюдо. Анти говорит, что в «сладкие» дни она может отдать маме больше каши. Зина вчера получила по 2-м карточкам 480 гр. шоколада, съела 400 в столовой, ожидая меня, остальное отнесла E.H. в больницу – и «сразу на душе спокойнее стало». Я проявляю массу выдержки и пытаюсь поделить сладкое так, чтобы нам с мамой хватало на все время к чаю. Пару раз срывалось, особенно когда сидишь одна дома за работой и знаешь, что в столе конфеты – это мучительно. Сейчас выход такой: разделен шоколад на дни, заперт, и ключ мама уносит с собой. Я знаю, что шоколад недостижим и спокойна. Второе: хлеб – это тоже самостоятельное блюдо. Обедается без хлеба, а хлеб жареный образует завтрак и ужин. Третье: банки-тарелки наши девушки уже не вылизывают. Сегодня пустили трамвай № 13.

Человек в блокаде. Новые свидетельства / отв. ред. В. М. Ковальчук. СПб., 2008. С. 205–206.

Из дневника Веры Инбер «Почти три года» 25 февраля 1943 года

Накануне Дня Красной Армии мы с И. Д., по просьбе зенитчиков, выступали на одной из батарей. И. Д. сделал доклад о международном положении. Я читала. Батарея установлена у Тучкова моста на нескольких баржах, стоящих борт к борту. Нас повели туда, мимо стадиона Ленина, по длинным деревянным мосткам. Нева все еще во льду, такая холодная, что кажется, никакая весна не сможет к ней пробиться.

На палубе, под сумрачным вечерним небом, девушки-зенитчицы у орудий.

Выступали мы внизу, в каюте, где не то что яблоку – ореху негде было упасть. Перед тем как мне читать, взял слово командир батареи. Он сказал:

– Вы, товарищ Инбер, голоса наших зениток слышите чуть ли не каждый вечер. А теперь мы послушаем ваш голос. А то все только по радио вас слыхали.

Инбер В. М. Почти три года. Ленинградский дневник. М., 2015. С. 203.

Из дневника Л. В. Шапориной

1943 г.

28 февраля. Как все субъективно. Голубев A.A. был на концерте Юдиной 24-го числа, она замечательно играла Баха, Бетховена («Appassionata»). Голубев остался разочарован: «Я не мог видеть этих людей в пальто, валенках; ободранные люстры, Юдина плохо играет Шопена… больше не пойду в филармонию».

Его отталкивает то, что меня трогает. Холодно, голодно, и Юдина играет, отогревая руки у стоящей около нее на стуле электрической печки. А мы в шубах и валенках идем ее слушать и возвращаемся домой в кромешной темноте. Концертантке тоже не полагается никакого транспорта, она пешком идет в «Асторию».

Бедные, маленькие людишки, двадцать месяцев сидящие в блокаде, перенесшие все ужасы этого времени, имеют мужество, а главное, имеют желание слушать одухотворенную игру М. В. Преклоняться перед этим надо, а не быть шокированным.

Шла по Крестовскому мосту. У того берега на старой барже на поперечных высоких стойках из длинных бревен поставлен дом, бывший вагон с трубой, в три окошка. Он стоит как-то набекрень на юру, но из железной трубы идет дым, значит, там живут, греются, что-то варят. И этот домишко мне показался каким-то аллегорическим изображением нашей теперешней жизни. Жизнь quand même, несмотря ни на что; жизнь на юру, голодная,

холодная, среди людоедов и тупых бюрократов советской марки вроде Рачинского.

Если московские барыни, уезжая из Москвы в 1812 году, оставляя насиженные дома на поток и разграбление, делали исторически правильное дело (не помню, кто это сказал, Л. Толстой или Ключевский), то, пожалуй, и наши бабы, домохозяйки, таская дрова, скалывая лед, отвозя своих мертвецов в морг, сажая огороды, ругаясь и огрызаясь, но не уезжая из Ленинграда, тоже поступали исторически правильно.

Жизнь – несмотря ни на что.

Шапорина Л. В. Дневник: в 2 т. Т. 1. М., 2012. С. 395–396.

Из переписки Л. А. Дмитриева

28.2.43

Здравствуй, дорогая мама! ‹…›

У нас самая настоящая весна, каждый день тает вовсю, частенько выглядывает солнце, воздух теплый, мягкий, весенний. Замечательно на улице! Правда, я очень мало выхожу из нашего подвала и вижу только мельком, когда пошлют куда-нибудь, или когда сбегаешь сам домой. Да если бы и хотелось прогуляться сейчас, то все равно из этого ничего не получилось бы – сапоги у меня дырявые, и чуть пройдешься в них, как они сразу же промокают. ‹…› Вчера вечером я был в филармонии на концерте пианистки Юдиной. Играла она две вещи – концерт для рояля с оркестром – Моцарта и Бетховена. Пригласил меня один из наших ребят – он музыкант и очень часто ходит вот на такие концерты. Был очень доволен, что пошел: послушал с огромным удовольствием и игру оркестра, и игру на рояле. Играет она очень хорошо. Народа было обидно мало, и даже как-то жалко становилось пианистку, что так мало пришло ее слушать. Публики той, что раньше главным образом посещала филармонию, ведь почти не осталось – многие уехали, многие умерли, а сейчас остались преимущественно те,