Когда все построились, Торопов вышел на середину строя. Летчики стояли в две шеренги, буквой «П».

– Товарищи летчики! – громко выкрикнул Торопов.

Получилось неестественно, голос чуть не сорвался, Торопов закашлялся и замолчал.

Костенко и Сухарев стояли за спиной Торопова, цепочка японских солдат тянулась вдоль строя. Солнце отражалось на штыках. На вышке у пулемета копошились солдаты.

Летчики вполголоса переговаривались, пытаясь угадать, зачем их построили.

Японский офицер стоял перед строем, но к Торопову, Сухареву и Костенко не подошел – демонстративно держал дистанцию.

Он-то как раз точно знал, что сейчас должно было произойти. И как бы он к этому ни относился, но это было дело русских, к нему отношения не имеющее. У офицера был приказ – не вмешиваться. Следить за тем, чтобы никто не попытался бежать, а во все остальное – не вмешиваться.

– Позавчера номер Двести двадцать три, – уже тише произнес Торопов, – совершил воинское преступление.

Кто-то из стоящих во второй шеренге хмыкнул.

– Да! – повысил голос Торопов. – Преступление. Он нарушил приказ. Вам всем дали возможность учиться. Осваивать новые машины, готовиться к новой, почетной службе. Ваши товарищи гибнут там, на фронте, чтобы вы тут могли научиться новым приемам. Но вместо этого Двести двадцать третий попытался дезертировать… Дезертировать, товарищи!

Строй явственно вздрогнул.

Им всем недавно дали прочитать приказ номер двести семьдесят Ставки Верховного главнокомандования от шестнадцатого августа тысяча девятьсот сорок первого года. И формулировки его каждый из стоящих в строю помнил хорошо.

– Вы знаете, что этот приказ дает особые полномочия командиру по отношению к дезертиру. Все знают?

Строй молчал.

– Привести Двести двадцать третьего, – приказал Торопов, не оборачиваясь.

Японский офицер махнул рукой, и от домиков штаба двое солдат привели летчика, поставили его перед строем и отошли в сторону.

Руки у летчика были связаны за спиной, ворот гимнастерки расстегнут, ремня не было. Волосы прилипли ко лбу, глаза растерянно бегали от одного лица к другому. Двести двадцать третий словно пытался увидеть в глазах людей, стоявших в строю, даже не сочувствие – жалость. Самую кроху жалости.

Торопов расстегнул кобуру, висевшую у него на ремне.

Торопов очень гордился тем, что из всех русских на этом аэродроме только он имел право носить оружие. Он каждый день отправлялся к сопке, чтобы попрактиковаться в стрельбе.

– У нас нет времени, чтобы прощать предательство, – сказал Торопов. – Каждая минута на счету. Поэтому…

Двести двадцать третий вздрогнул, увидев, как пистолет выскользнул из кобуры.

Двести двадцать третий вовсе не собирался никуда улетать, ему просто захотелось попробовать новую машину по-настоящему, крутануть несколько фигур высшего пилотажа. У себя в полку он считался лучшим пилотажником и был уверен, что у него все получится.

Он хотел как лучше. Это же авиация, здесь приказы принимают к сведению, а не превращают в иконы.

Он попытался объяснить это Торопову, но тот слушать не стал.

Для Торопова этот случай был просто даром небес. Он уже несколько дней прикидывал, к кому и по какому поводу можно придраться, подвести под статью и продемонстрировать всем остальным всю серьезность и безвыходность их положения.

Повезло, подумал Торопов, когда узнал о происшествии.

Не повезло, подумал Двести двадцать третий. Глупо получилось. Единственное, о чем жалел летчик – он долго не увидит жену и сына. Или вообще больше не увидит. Просил, чтобы им передали, мол, погиб при исполнении, но Торопов был неумолим.

– Вы все должны помнить, что в приказе наказание предусмотрено не только для дезертира. – Торопов обвел взглядом строй. – Семья командира, дезертировавшего или сдавшегося в плен, должна быть арестована. Так сказано в приказе. Но…

Торопов замолчал, и наступила звенящая тишина. Люди, стоявшие в строю, ждали.

– Я не говорил вам… – сказал Торопов. – Хотел сделать сюрприз… Хотел, чтобы вы… Каждый из вас мог встретиться со своей семьей. У каждого из вас есть семья – жена, дети. По моей просьбе их привезли сюда.

Строй снова вздрогнул, люди стали переглядываться, послышался шепот.

– Нет, не в Японию. Но рядом, на Сахалин. Думал, что вы сможете заслужить свидание со своими близкими. Однако все сложилось иначе.

Торопов снова оглянулся на японского офицера, тот опять взмахнул рукой, и от домиков привели женщину и мальчишку лет семи.

– Миша? – спросила громко женщина, глядя на Двести двадцать третьего.

– Лена… – простонал Двести двадцать третий.

Мальчишка не сказал ничего, он с интересом рассматривал людей в форме, стоявшие неподалеку самолеты. Он не понимал, что происходит с его отцом, что происходит с ним самим.

Их долго везли на восток. Потом на корабле перевезли через море. Они долго жили в палатках, а вчера утром им сказали, что их ждет отец, и посадили на самолет. Мальчишка несколько раз спрашивал, когда к ним придет папа, ему отвечали – завтра утром.

И вот – утро. Вот – отец. Но к ним с мамой он не подходит, стоит в стороне, только смотрит. Значит, нельзя, понял мальчишка.

– В приказе говорится о наказании для семей командиров Красной Армии, сдавшихся в плен или дезертировавших. – Торопов сделал шаг вперед. – Я должен был арестовать эту женщину и ребенка.

– Миша, что он говорит? – спросила женщина. – Как – арестовать? За что?

– Но мы находимся далеко от Родины, мы входим в состав особой группы, в которой приказы должны выполняться еще жестче. Еще неотвратимей! – Голос Торопова окреп и взлетел над головами людей. – Тут нет и не может быть места жалости…

Торопов повернулся и выстрелил из пистолета. Раз и еще раз, с интервалом в пару секунд.

Попал, как и хотел, в голову. Женщина упала; не так, как умирали, медленно оседая, застреленные в кино. Просто упала. И мальчишка упал. И ему пуля попала в голову.

С десяти шагов, удовлетворенно подумал Торопов. Без подготовки и долгого прицеливания.

– Ни капли жалости! – дрожащим от возбуждения голосом выкрикнул Торопов. – Каждый, кто нарушит приказ, попытается дезертировать или сдаться в плен, должен помнить, что вместе с ним наказание понесут его близкие.

Кровь из простреленных голов двумя ручейками сбегала в ямку.