не было ровно никакого опыта в решении проблем, возникающих, когда девочки начинают взрослеть. Как-то одна из них завела дружбу с парнем, жившим неподалеку, и тот в знак любви преподнес ей какие-то подарки. Потом девушка отвергла его, и он заявил в полицию, что она украла принадлежащие ему вещи. Я страшно разозлился и сказал жене: "Все, хватит, скажи ей, чтобы убиралась. Или ее здесь завтра не будет, или меня!" Балутаи немедленно отозвалась: "Она останется, а тебя и так не бывает дома Если ее сейчас выгнать, она станет проституткой".

Время от времени она говорила мне: "Людей собирать надо. Всех разгонишь, кто тогда придет, чтобы вынести твое бренное тело, когда наступит последнее мгновение?"

Но такой смелой Балутаи была только со мной. В душе ее всегда сохранялся трепет перед обществом. Иногда я говорил ей: "Реформаторы во весь голос кричат, что предыдущие поколения третировали женщину. Нынешние образованные, стремясь избавиться от подобного упрека, ведут себя по отношению к женщине неестественно, что и позволяет ей проделывать всякие штучки. Посмотрел бы я на тебя, если бы ты жила со свекровью!"

Через какое-то время к нам приехал погостить мой отец, и вся храбрость Балутаи улетучилась словно дым. Мой отец был настоящим брахманом-дяш^рянттш/, то есть знатоком всех вед и прочей религиозной литературы; непримиримым ортодоксом, привыкшим к виду согбенной, совершающей почтительный поклон или обслуживающей трапезу женщины. Как раз в те дни, когда отец гостил у нас, Балутаи должна была председательствовать на каком-то женском собрании в соседнем городе. Подошло время отъезда, а она не трогалась с места и, я заметил, даже начала разбирать приготовленные в дорогу вещи. Я удивленно спросил: "Ты разве не едешь?" — "Не еду. Отец говорит, нечего шляться по всяким собраниям". Я остолбенел: "Так скажи ему, что избрана председателем!" — "Я сказала, а он говорит: мало, что ли, распущенных и безответственных женщин, пусть они и ходят по всяким собраниям, а ты сиди дома". — "Вот, значит, как с тобой надо. Это не передо мной брови хмурить!" — засмеялся я и отправился в комнату отца. Тот был преисполнен добродетельного энтузиазма: "Ты даже понятия не имеешь, что творится у тебя под самым носом!" Я с напускным простодушием поинтересовался: "А что случилось?" Отец возмущенно начал перечислять: "Люди в дом приходят — обуви и головных уборов не снимают, сидят сколько хотят, а жена твоя с ними сидит, да еще на стуле! Сидит в свое удовольствие, разговаривает!” Я, с трудом сдерживая смех, сказал: "Что поделать, отец, если она меня не слушает" Тот сразу вскипел праведным гневом: "А ты помнишь семейство Па-рандзпе? Знаешь, что у них произошло?" — "Парандзпе помню, а что у них случалось, не знаю" — "Невестка у него была такая же непокорная. Однажды Парандзпе взял и запер ее на три дня в комнате. Она потом как шелковая стала!" Я окликнул Балутаи и сказал: "Слышала, что отец говорит? У нас и комнат, и замков достаточно. Сегодня уж поезжай на свое собрание, но в следующий раз лучше вспомни невестку Парандзпе" И Балутаи уехала.

Я пускаюсь в загул

Мое положение как сценариста и режиссера в кинематографическом мире еще больше упрочилось. Знаменитый продюсер пригласил меня ставить картину, и работа потребовала моего постоянного присутствия в Колхапуре. И мы из Пуны перебрались в этот город.

Продюсера звали Бабурав Пендхаркар. Это был человек недюжинного ума, эстет, щедрый душою и благородный. Мы очень сблизились. Бабурав был неистощим на выдумки и любил выпить. Его общество пробудило те же качества во мне. Я сильно изменился. Вообще, мой день в Колхапуре начинался весьма изысканно: я просыпался в огромном прекрасном особняке, мне прислуживал вышколенный слуга, какого у меня ни до, ни после этого не было, сын не упускал случая прижаться ко мне. Балутаи всегда была мне рада. Дом благоухал ароматом счастья. Но этот аромат я вдыхал, только если удавалось вырваться из студийной суматохи или с буйных вечеринок. Ближе к ночи, закончив дела, я с нетерпением и восторгом направлялся к дому. Рядом обычно шагал Бабурав. Практически в каждом доме по дороге у него были знакомые — актеры, актрисы, просто друзья. Кто-нибудь обязательно зазывал на чай, потом доставали карты. Играли, конечно, на деньги. Если карта шла, день считался хорошим, а не везло — начинал отыгрываться, и это затягивалось надолго. Там же ужинали и выпивали, а потом оставались и ночевать под незатейливым предлогом, что, мол, уже за полночь или идет дождь.

Дома маленький сын не отрывал взгляд от дверей — все ждал меня. Ночь за ночью не смыкала глаз Балутаи.

Возвращаясь, я чувствовал себя скверно. Наверху была просторная комната — там я отсиживался, пил чай, глядя в окно. Я смотрел на железную дорогу, ведущую в Мираз, а за ней простирались поля, покрытые желтой, как будто выжженной солнцем, травой. Виднелась и ограда зверинца махараджи (Колхапур тогда был княжеством). Оправленное в оконную рамку, все это выглядело живописным полотном. В центре этого полотна был мой сын, который, держась за палец слуги, направлялся в сторону зверинца. По утрам, еще в неярком солнце, трава сверкала росой. Сын начинал бегать, поскальзывался и падал, а слуга поднимал его. И я всякий раз давал себе слово: завтра сам поведу сына в зверинец, а на Рождество всей семьей поедем в Панхалу.

Утром в канун Рождества к нам заглянул Бабурав. Я только встал и пил чай. Через полчаса у Бабурава был поезд: на Рождество он ехал в Белгав. Разговорившись о делах на студии, я пошел проводить его до вокзала Едва поезд тронулся, Бабурав рывком втянул меня в вагон, а шоферу крикнул: ’’Передай его домашним, что он со мной в Белгаве".

Сначала Бабурав увез меня за полторы сотни километров от Колхапура — в Белгав; а затем дальше — за двести с лишним километров в Гоа Я до сих пор не могу осознать ни одного мгновения из этих переездов — все слилось в одну сплошную рождественскую ночь.

Наверное, этого мне показалось мало, и, работая впоследствии над очередным фильмом Бабурава, я затеял интрижку с актрисой, игравшей главную женскую роль. Мою семейную жизнь окутал беспросветный мрак.

Мы оба — и Балутаи, и я — принадлежали к обычному среднему классу, и в душе у каждого сохранялось предубеждение, если не страх, перед неправедным поведением.

Я не домогался той актрисы, и ничего похожего на страсть в моей душе не было. Я никогда