Он собрал донских казаков и ускакал с ними в сторону Калуги. А охотники с шумом покатили дальше.

Морозное декабрьское утро сменилось холодным пасмурным днём. За Окой было белым-белом. От заснеженных полей и сплошь осыпанного изморозью леса на путников дохнуло первозданной чистотой после грязного и тесного города.

Но Димитрий ничего этого не видел. Ему было не до того. Он прикрыл глаза и дремал, изредка всхрапывал, задавленный усталостью от вчерашней попойки.

Вокруг его саней кучно скакали его ближние, боярские дети и дворовые холопы.

Мимолётный сон вернул ему силы. На морозе он окончательно протрезвел. Очнувшись от дремоты, он почувствовал себя бодрее, сбросил шубу и подозвал к себе Урусова.

– Князь, пахоликов гонял! А зайцев-то – не разучился ли?

– Как прикажешь! – отозвался тот. – Зайцев так зайцев!

– Стой! – закричал Димитрий. – Стой!..

Обоз остановился посреди поля, за которым виднелся сосновый бор, и туда, петляя, тянулась укатанная зимняя дорога. С другой стороны дороги раскинулась большая заснеженная равнина, а за ней шли редкие берёзовые околки.

Димитрий вылез из саней и подошёл к клеткам с зайцами. Его обступили его ближние. Подъехал и Урусов.

– Давай, князь, потешься, – сказал Димитрий ему. – Первому даю потрав. Ивашка, тащи романею! – двинул он кулаком в бок дворового холопа и пихнул его к обозу. – Живо!

Ивашка метнулся к саням с вином и мигом вернулся с полной чашей.

Димитрий взял у него чашу, крикнул Урусову:

– Мурзин ты, сукин ты сын! На, пей за мое здоровье! – и сунул её обратно оробевшему холопу: – Подай ему!

Тот подхватил чашу и подскочил к Урусову.

И Урусов на мгновение встретился взглядом с круглыми от страха глазами замордованного холопа. Приняв у него чашу, он поклонился Димитрию.

– Много здоровья тебе и много лет, государь!

Он выпил вино и швырнул чашу назад в руки холопу.

– А теперь гони! – велел Димитрий. – Да не упусти до леса!

Кадырбек подал Урусову заряженное ружье.

– Пускай! – приказал Димитрий холопу.

Тот распахнул дверцу клетки и, выгоняя зайцев, зашуровал внутри палкой. Из саней выкатились два белых русака и испуганно замерли посреди людей. У обоза грянул дружный гогот охотников, прижавший зайцев к дороге.

– Давай! Дава-ай! – взвизгнул Димитрий и стал как-то странно, по-бабьи, приседать и прихлопывать ладонями по коленкам. – Гони! Гони-и!

Крики и громкий хохот разбудили Петьку. Он тоже подбежал к саням, к развесёлой, шумной ораве.

Тут по ушам резанул чей-то пронзительный свист, пружинисто подбросил вверх зайцев. Они сорвались с места, стремительно покатились по дороге, выметнулись на поле и, как повязанные невидимой нитью, понеслись рядышком в сторону леса.

Урусов полоснул нагайкой аргамака, поднял его в карьер и пустил вдогон за ними.

У саней все замерли, с азартом наблюдая за погоней.

Зайцев Урусов настиг быстро. Он круто осадил аргамака, вскинул ружье, и тишину над заснеженным полем расколол грохот выстрела. Какая-то мощная сила мгновенно сдула один из комочков. Он перевернулся и замер едва заметным белым бугорком на снегу. Другой комочек резко прянул в сторону и с ещё большей прытью покатился к лесу. Через минуту Урусов нагнал его и уложил из лука.

У обоза все возбуждённо загалдели, по кругу пошла чаша. Пили за государя, за меткие выстрелы Урусова. И никто из них не знал, что в это самое время из татарской слободы рассредоточенно, чтобы не привлекать внимания, вышли небольшими группами две сотни ногайцев и направились по дороге на Пчельню. Вслед за воинами из слободы и посада двинулись кибитки с женщинами и детьми.

Подобрав зайцев, Урусов вернулся к обозу и бросил их у ног Димитрия.

– Хвалю! Вот такой ты нужен мне! Чашу князю! – крикнул Димитрий холопам. – На, пей! – протянул он снова кубок Урусову.

И тот ещё раз выпил за здоровье великого князя.

– А теперь иди к своим. Вон как зорко глядят. Боятся, должно, за тебя. Иди, иди!

Запал веселья у него прошёл. Он вяло крикнул: «Всё, давай – поехали!» – опять завалился в сани и неопределённо показал куда-то вперёд: «Там потешимся»…

Не проехали они и версты, как он приказал снова остановиться.

Холопы вытащили из саней ковёр и раскинули его на снегу рядом с дорогой. На него полетели кубки, осетрина и окорока.

Димитрий, его ближние и боярские дети столпились подле ковра. По кругу вновь пошла чаша.

– Лей, Ивашка, лей полней! Знаешь ведь – что надо русскому человеку!..

– Федька, стервец, где моя братинка?! Тащи сюда, рожа поганая! У-у, страдник, б… сын! – замахнулся Плещеев на своего дворового…

Над обозом клубился парок от разгорячённого дыхания людей и лошадей. Пощипывал мороз, ещё сильнее раззадоривая гуляк.

– Боярин, попробуй рыбку! В городе такую не едят! А у государя знатно! Из Астрахани воевода милость шлёт!..

Михалка Бутурлин, выпив водки, подошёл к молодому боярскому сыну, у которого ещё в городе приметил отменный клинок.

– Хочешь орчаг под чалдаром: с тебеньками[75], с попоной? – предложил он ему. – Лучше не сыщешь!

– За так?!

– Не-е! Сабелька у тебя хороша. Чёрным газом крыта. И серебром. Что у моего деда была. Я сбруйку – ты сабельку. Идёт?

– На бою брал. Мила она мне.

– Оставь его, – сказал Димитрий Михалке. – Дам я тебе саблю. Лучше этой. Вернёмся – и дам. Иди сюда, на – пей!..

Михалка косо глянул на несговорчивого боярского сына, прошипев, припугнул его, отошёл к Димитрию.

Видя, что никому до него нет дела, Урусов отъехал к своим ногайцам и тихо окликнул ясаулов: «Кадырбек, Саты, Тутай, начнёте, как подам знак…»

Ногайцы подобрались. Их напряжённое состояние передалось Урусову, и он невольно вздрогнул и быстро обернулся, когда у саней раздались выстрелы…

Там же, у саней, забавлялись. От кучно столпившихся вокруг Димитрия охотников в разные стороны разбегалась зайцы, а по ним вразнобой палили подвыпившие гуляки. Над обозом повис грохот выстрелов и пьяный хохот.

Урусов тронул коня и медленно двинулся к царским саням, мысленно отсчитывая про себя выстрелы. Сухой от волнения рукой он сжимал заряженный самопал, пряча его за крупом аргамака. Внутри у него всё запело от возбуждения. Взвинчивая себя, он вспомнил все оскорбления и жестокость, что претерпел от мерзкого человека, который сейчас, в эту минуту, пьяно веселился у саней… На него волной нахлынула злоба за унижения и побои в тюрьме, и она ослепила его. Он сорвался раньше времени, перегорел от ожидания этого часа.

Дико взвизгнув, он гортанно выкрикнул: «Ы-ых-х!» – и бросил жеребца к царским саням. На всём скаку он вскинул самопал и выстрелил. Заметив, что царь только пошатнулся, он отшвырнул в сторону самопал, выхватил саблю,