Снятие показаний под присягой было трудным, но когда оно прошло, какие бы ни были последствия, по крайней мере, все осталось позади.

Нас и так постоянно обвиняли, но показания под присягой должны были стать окончательным вердиктом нашей компетентности как родителей. В конечном счете наша судьба окажется в руках людей, которые не знали нашего сына и не общались с нашей семьей. Мне не требовалось ничье мнение со стороны, чтобы заставить себя чувствовать, что я подвела Дилана. Каждый день я перечисляла сотни вещей, которые хотела бы сделать по-другому.

Все выглядело так, как будто на нас возложат ответственность за происшедшее. В «Подвальных лентах» Эрик и Дилан открыто говорили об убийствах и самоубийстве, разложив вокруг себя, как игрушки, оружие. В одном отрывке мы с Томом узнали комнату Дилана, то есть оружие было в нашем доме как минимум одну ночь. Ярость нашего сына, продемонстрированная в записях, заставляла всю семью выглядеть виноватой. Что можно было сказать, чтобы доказать, что он тщательно скрывал свои жестокие намерения? Хотя это было чистой правдой, я не понимала, как кто-то мог в нее поверить. Я и сама-то с трудом верила.

В те дни я часто думала о молодой женщине, с которой познакомилась, когда преподавала в программе для молодежи из группы риска, где ребята получали подготовку, чтобы сдать экзамен для получения сертификата по программе средней школы. За обедом она рассказала историю из своего детства. В школе одноклассница постоянно воровала у нее деньги на ланч. Устав все время ходить голодной, девочка, наконец, пожаловалась отцу, который швырнул ее в пустую ванну и бил ремнем до тех пор, пока она не могла встать.

— Больше никогда не лезь ко мне, если ты не можешь сама разобраться со своей ерундой! — сказал он ей.

На следующий день она пошла в школу с рукоятью от граблей, которой избила девочку, воровавшую деньги. Никто больше никогда не решался ее задевать.

— Это была самая большая услуга, которую отец только мог мне оказать, — сказала она, откровенно удивляясь тому, что я так потрясена, что даже забыла про свой сэндвич.

Эта история привела меня в смятение, она преследовала меня годами. Но чем ближе становилось принесение показаний под присягой, тем больше я размышляла о том, что значит быть хорошим родителем. Тогда я осудила отца девочки за жестокость, но моя ученица говорила об этом с любовью и уважением. Она считала, что отец преподал ей правильный урок, и он в самом деле учил ее выживать в той суровой обстановке, где они обитали. Неужели я упустила из виду главное? Разумеется, я была не в том положении, чтобы кого-то осуждать. Возможно, все мы делаем то, что можем, соответственно своему опыту, знаниям и тем ресурсам, которыми располагаем.

Единственное, что я знала, — это то, что Дилан участвовал в бойне вопреки тому, как мы его воспитывали, а не из-за этого. Но я не знала, как это можно объяснить родственникам тех, кого он убил. Даже если бы я могла, это нисколько бы не уменьшило их страдания. Их ничто не могло уменьшить.

Наше первое письмо с извинениями было опубликовано в газете, потом напечатали и то, которое мы написали в первую годовщину бойни. Но каждый раз, когда кто-нибудь, кого мы знали, что-нибудь говорил прессе, его слова вырывались из контекста. Нам угрожали, и мы часто боялись. К сожалению, наша изолированность и невозможность говорить в свою защиту привели к тому, что люди считали: мы скрываем какие-то тайны.

Приложив огромные усилия, я написала письма каждой семье жертв. Потом я отошла в сторону, решив не причинять этим людям боль своим вмешательством, несмотря на то, что больше всего на свете мне хотелось иметь с ними хоть какую-то связь. Я каждый день, как мантру, повторяла имена тех, кого они любили, но мы могли контактировать друг с другом только через наших адвокатов или читая друг о друге в газете.

Я хотела сократить это расстояние. Из исследований других случаев насилия я узнала, что можно значительно снизить травмирующий эффект, если семья преступника может встретиться лицом к лицу с семьями жертв, чтобы принести свои извинения, вместе поплакать, обняться и поговорить. Хотя это почти невозможно было представить, признание человеческих качеств друг друга казалось лучшим, что мы могли сделать, и я страстно этого желала, несмотря на всю боль, которую оно могло причинить.

В конце концов, я решила: пусть все идет, как идет. Я была последним человеком, который мог просить о встрече, и не могла рисковать, нанося кому-то еще одну травму, навязывая себя. Каждая семья справляется со своей бедой по-своему. Я только могу сказать, что если бы от разговора или встречи со мной родным жертв Дилана и Эрика стало бы легче, я всегда была готова с ними пообщаться.

В течение прошедших лет у нас было несколько встреч с некоторыми родственниками жертв, и я считаю, что они несли исцеление обеим сторонам. Отец одного из погибших мальчиков связался с нами примерно через год после трагедии. Мы пригласили его к себе в декабре 2001 года. Я была потрясена щедростью души этого человека, и мне стало намного легче после того, как я извинилась перед ним лично за то, что сделал Дилан, и выразила нашу скорбь о его ужасной потере. Мы плакали, обменивались фотографиями и говорили о наших детях. Когда мы прощались, он сказал, что не считает нас ответственными за поступки Дилана. Это были самые лучшие слова, которые я только надеялась услышать.

Примерно в то же время мать одной из убитых девочек попросила о встрече. Она была добра и откровенна, и сразу мне понравилась. Во время этой встречи мы обе пролили много слез, но я получила возможность попросить прощение и спросить о ее дочери. Я была тронута тем, что она задавала вопросы о Дилане, и хотела узнать, каким он был. Как глубоко верующий человек эта мать чувствовала, что смерть ее дочери была предопределена, и ее никак нельзя было предотвратить. Хотела бы я согласиться с ней! Но, как бы то ни было, наша встреча принесла мне большое облегчение, надеюсь, что и она нашла какое-то успокоение после нее.

Я получила замечательное письмо от сестры погибшей девочки. Она писала, что не считает родителей ответственными за поступки своих детей. Еще мы получили прекрасное грустное письмо от внучки Дейва Сандерса. Она писала, что не испытывает к нам ненависти и не налагает на нас никакой ответственности. Я сохранила оба письма и время от времени искала в них утешение.

Через четыре года после снятия показаний под присягой — через восемь лет после бойни — я встретилась с еще одним отцом, чей сын был убит в школе. Но в то время, когда нас вызвали в суд, я встречалась только с двумя родителями, потерявшими своих детей, при этом тридцать шесть семей подали против нас иски. День дачи показаний приближался, а я и понятия не имела о том, чего нам ждать и кто будет присутствовать, когда мы встретимся лицом к лицу в зале судебных заседаний.