Когда я подошла взять свой бейдж, одна из сидящих за столом женщин подняла глаза:

— Сью Клиболд? — спросила она.

Я оцепенела, так я буду замирать еще многие годы. Но красивая темноволосая женщина протянула мне руку через стол:

— Меня зовут Селия. Я хочу, чтобы вы знали: многие люди понимают, через что вы сейчас проходите.

В ее голосе было тепло, но она не улыбалась. Когда она продолжила, я поняла, почему.

— В прошлом году мой двенадцатилетний сын покончил с собой, — сказала она.

Я получила невероятное количество сочувствия и множество писем с соболезнованиями. Наши друзья и мои коллеги были чудесными, но я всегда чувствовала разницу между их жизненным опытом и моим. Рука Селии в моей и эти слова — «многие люди понимают, через что вы сейчас проходите» — тронули меня до глубины души, немедленно дав глубокое утешение наподобие того, как слезы двухлетнего ребенка прекращаются, как только он оказывается на руках у матери. Я спросила Селию, не может ли она какое-то время посидеть со мной и поговорить, и она ответила, что освободится от работы на стойке регистрации через полчаса.

Следующие тридцать минут пропали впустую. Пятнадцать минут я проплакала в туалете, а остальное время бродила, не видя ничего вокруг. Разговор с другой матерью, ребенок которой покончил с собой, был нужен мне сильнее, чем я это осознавала. Когда Селия протянула мне руку, я схватилась за нее так, как хватаются за веревку, падая в пропасть.

Почти час мы просидели на двух плюшевых стульях в холле отеля, держась за руки и разговаривая. Я была осторожна и не говорила те подробности о Дилане, из-за которых Селия рисковала получить юридические проблемы. В то же время ее история разбила мое сердце. Ее сын был таким маленьким! По крайней мере, я видела Дилана молодым человеком.

Я знала, что я не единственная мать, которая и понятия не имела, в какую беду попал ее любимый сын, но у меня было слишком мало возможностей ощутить то родство, которое появляется в разговоре с тем, чей близкий человек тоже покончил с собой. Помогало и то, что Селия была такой красивой и хорошо держалась, была умна и ясно выражала свои мысли. Она была из тех женщин, которыми я восхищаюсь в любых обстоятельствах. Ее обманчивая нормальность была как бальзам на мои раны, которые я невольно нанесла себе, купившись на самые распространенные мифы о самоубийстве.

Когда мы в слезах обнялись на прощание, я чувствовала себя к ней ближе, чем к кому-либо еще на свете. «Я не могу представить, через что вам приходится сейчас проходить», — обычно говорят люди, качая головами, и они правы. Я говорю это без всякого осуждения. Кто может представить, каково это — пройти через что-то подобное? Я сама не могла. Окруженная любовью и поддержкой, я ощущала себя полностью оторванной от нормальной жизни и, таким образом, от себя самой. Так я начала понимать, как Дилан должен был себя чувствовать в конце жизни.

Мне не виделось никакого утешения, никакого признака того, что то, что я чувствую, изменится, пока Селия не протянула мне руку. Одним этим жестом она связала меня с сообществом людей, переживших то же, что и я, которые приняли бы меня без ненависти и осуждения. Впервые я ощутила проблеск надежды на то, что не проведу остаток жизни, вращаясь по моей собственной орбите, одолеваемая чувствами, которые больше никто не сможет понять.

Где-то была целая группа людей, которые увидели бы во мне сестру, товарища, родственную душу, которые позволили бы мне присоединиться к ним и внести свою лепту в их дело.

На второй год после смерти Дилана я, наконец, нашла такое сообщество.

Мне было больно чувствовать, что я отделена такой глубокой пропастью от того места, где живу. Я всегда легко болтала с барменами в «Старбаксе» и знала имена всех женщин, сидящих за кассами в супермаркете. После Колумбайн я внимательно следила за тем, что говорит о людях язык их тел и улавливала мельчайшие изменения в выражении их лиц, когда они узнавали, кто я такая. К счастью, подавляющее большинство людей говорили мне что-то хорошее, но то, что приходилось красться как испуганный зверь по местам, где был мой дом, потрясало мое самоощущение.

Очень много написано о том, что случилось в Литтлтоне после трагедии. Люди впадают в шок после того, как их телам причиняют ущерб, и то же самое происходит и с обществом. Как сказал президент Клинтон вечером после бойни: «Если это могло случиться в таком месте, как Литтлтон…» Это было не какое-нибудь гетто, где на каждом углу продают наркотики, и не Нью-Йорк или Лос-Анджелес, которые всегда считают городами, полными греха. Люди, которые живут в Литтлтоне, — это зажиточные граждане, у которых есть прекрасные дома в пригороде и счастливые, здоровые, сытые детишки. Мы считали, что наши школы абсолютно безопасны.

Несколько месяцев после Колумбайн все жители нашей округи чувствовали себя напуганными и потрясенными. Все место словно превратилось в комок нервов, и люди реагировали соответственно. Некоторые отдавались всепрощению и сочувствию. Другие разражались бранью. Многие из тех, кто раньше никогда не выражал своего мнения, вдруг ощущали свою силу и важность. Многих это ощущение обмануло, другие же искренне считали, что сделают что-то хорошее, высказавшись вслух.

Обвинения неслись вихрем. «Проблема в том, что оружия слишком много», — считали одни. «Оружия недостаточно, — говорили другие. — Все учителя должны быть вооружены». «Во всем виновато отсутствие семейных ценностей!» — кричали защитники религии. Но их самих обвиняли в том, что они присвоили себе скорбь всей общины. Среди всей этой неразберихи люди пытались оплакать погибших и исцелить раненых, одновременно восстанавливая дух общества, чувство безопасности и ощущение себя.

Естественная реакция на трагедию — это поиск виноватых: как все это могло случиться? Кто за все это несет ответственность? Мы с Томом были главными подозреваемыми. «Такой ненависти эти мальчики могли научиться только у себя дома», — гремели наши обвинители. То, что люди говорили и писали, было больно, но мы были далеко не единственными, кто стал мишенью для общественного мнения.

Как ежи, люди сворачивались в комок и выставляли наружу колючки, чтобы защитить свое мягкое нутро. Их защитная реакция была вполне естественна для тех, на кого напали, и в те дни в Литтлтоне было много острых выступов. Школа, средства массовой информации, полиция — казалось, все одновременно отражали чьи-то атаки и устраивали свои собственные.

Управление шерифа тщательно выполняло свою работу, но публика знала, что они ничего не предприняли по поводу постоянных жалоб Джуди и Рэнди Браунов на Эрика. Его веб-сайт постоянно упоминался в ордерах на обыск, выданных в день бойни, что подтверждало тот факт, что в управлении о нем знали. Одно и то же заявление повторялось постоянно: когда следователи узнали, что Эрик делал бомбы из труб, они получили ордер на обыск дома Харрисов. Но судья так и не видел этого ордера, дом не обыскивали, а доклад о расследовании всплыл только спустя много времени после трагедии.

Так как люди утратили доверие к управлению шерифа, они стали требовать больше информации. Протокол результатов вскрытия несовершеннолетнего обычно засекречен, но самые важные факты — например, о том, что в крови Дилана не было наркотиков, — уже были опубликованы. Я не понимаю, с какой целью всем так хотелось узнать, что было в его желудке, когда он умер, или сколько весили его органы. Даже с помощью наших адвокатов мы проиграли эту битву, и результаты вскрытия были открыты. Меня от этого просто тошнило. Даже в такой малости мы не смогли защитить Дилана.