Я хотела говорить о Дилане как о своем сыне. Я хотела встать и сказать людям, что как бы я ни горевала и жалела о тех, кого он убил и ранил, я все еще люблю его. К сожалению, я еще не была готова к этому.

За несколько недель до моего участия в дискуссии я поехала с подругой посмотреть на выступление ее дочери в спектакле, который ставился в колледже. Мы должны были провести прекрасные выходные, но когда я оказалась в кампусе в окружении молодых людей, что-то внутри меня оборвалось. Я первый раз была в колледже после нашего визита в университет Аризоны с Диланом, и как только я видела высокого худого мальчика, наслаждающегося своей студенческой жизнью, мое сердце останавливалось.

Когда я шла через прекрасный университетский городок, у меня началась паническая атака — первая с тех пор, как мы давали показания под присягой. Еще один приступ произошел во время представления, и еще — во время обеда. Переключая каналы в своем номере в гостинице, откуда на следующее утро меня должны были забрать друзья, я набрела на «Я буду плакать завтра», биографический фильм о судьбе певицы Лилиан Рот, вышедший в 1955 году. Пока Рот в изображении Сьюзен Хэйуорд переживала спровоцированный алкоголем нервный срыв, у меня случился такой сильный панический приступ, что мне показалось: он меня убьет.

После этих выходных начался ужасный период. Было такое ощущение, словно акселератор у меня в голове застрял в нижнем положении. Если раньше во время панической атаки я боялась смерти, то теперь я думала о страхе. Я стала бояться того, что я испугаюсь.

Приступ мог начаться из-за чего угодно. Проезжаю мимо службы коронера, куда забрали тело Дилана: бум! Смотрю старый фильм, где ковбой бросает шашку динамита в сарай: бум! Красные цветы на кусте: бум! Желудочно-кишечный тракт всегда был моей ахиллесовой пятой, и теперь я боялась есть из-за постоянных расстройств пищеварения, которые появились вместе с паническими атаками.

Поскольку приступы начинались из-за вещей, которые напоминали мне о смерти Дилана, мой психотерапевт посчитал их началом посттравматического расстройства. Насчет лечения у нее не было сомнений: я должна была принимать прописанные мне транквилизаторы. Но я боялась к ним привыкнуть, поэтому пила только половину или четверть таблетки — достаточно, чтобы приглушить тревожность, но недостаточно, чтобы вернуть себе ощущение полноценной жизни и позволить мозгу остановить свою сумасшедшую гонку. Кроме того, я чувствовала, что мое страдание указывает на какой-то жизненно важный изъян. «Прекрати все это! — злобно приказывала я себе. — Соберись! Ты должна подумать и найти какой-то выход».

Мой психотерапевт считал, что я не готова к участию в дискуссии. Но меня вынуждали выполнять свои обязательства, неважно, какой ценой, а мое необъяснимое желание публично продемонстрировать свою «нормальность» еще усиливало давление. Я хотела показать, что страх не управляет мной. И в попытках доказать это загнала себя в ловушку.

Чем ближе становился день дискуссии, тем сильнее и чаще делались панические атаки. Однажды вечером по пути домой ощущения были такими острыми, что я боялась: из-за меня сейчас случится авария. До этого я никогда по-настоящему не думала о самоубийстве, но теперь смотрела на пассажирское кресло и думала: «Если бы здесь сейчас лежал пистолет, я бы взяла его и прекратила бы это все». Я покрепче вцепилась в руль и четко сказала себе: «Так больше продолжаться не может».

Я прошла через выступление на коллективной дискуссии — мне помогли. По совету психотерапевта подруга сделала запись моих ответов, поэтому я просто могла включить их воспроизведение, если не могла говорить. Закончилось все тем, что примерно половину времени звучала запись. Для всех, кто пришел на мероприятие, день был трудным, но, тем не менее, все прошло успешно: обсуждение результатов показало, что нам удалось изменить восприятие самоубийств, связанных с убийствами. Один из присутствующих назвал это «откровением». Другая женщина даже извинилась за то, как она думала о таких вещах раньше.

Я начала принимать транквилизаторы в предписанной мне дозировке, и с помощью препаратов, психотерапии и длинных прогулок изматывающие меня приступы, наконец, пошли на убыль.

Теперь я понимаю, что эта тревожность — расстройство мозга, с которым мне придется жить до конца моих дней. Даже когда ничего серьезного не происходит, приступ все равно может случиться. Из-за этой уязвимости я тщательно контролирую свою реакцию на стресс так же, как люди с высоким риском инсульта контролируют свое кровяное давление. Я занимаюсь медитацией, йогой и дыхательными упражнениями и делаю это каждый день. Если мне нужна помощь, я обращаюсь к психотерапевту и принимаю антидепрессанты. Со временем я стала прислушиваться к своей тревожности и воспринимать ее как показатель того, что что-то не так.

За годы после смерти сына расстояние между мной и Томом все увеличивалось, в итоге между нами не осталось ничего общего, и мы уже не могли протянуть хоть какую-то нить через эту пропасть. В 2014 году, после сорока трех лет брака, мы решили расстаться. Я приняла это решение, поняв, что мысль о том, чтобы сохранить эти отношения, пугает меня больше, чем их конец. Мы завершили наш брак, чтобы спасти нашу дружбу, и я верю, что мы всегда будем заботиться друг о друге. Я очень благодарна за это.

После того, как я выбралась из темного пугающего периода панических атак, я чувствовала себя как Дороти, осторожно вступающая в мультяшную страну Оз. Оказавшись в безопасности, я увидела, что мой собственный кризис принес мне в некотором роде прозрение. Он научил меня некоторым вещам, которые мне нужно было знать, чтобы лучше понять жизнь и смерть Дилана.

Всемирная организация здравоохранения определяет психическое здоровье как «состояние благополучия, при котором человек может реализовать свой собственный потенциал, справляться с обычными жизненными стрессами, продуктивно и плодотворно работать, а также вносить вклад в жизнь своего сообщества».

Мое тревожное расстройство показало мне, как чувствует себя человек, попавший в ловушку неправильно работающего сознания. Когда наш мозг разлаживается, мы не можем управлять собственными мыслями. Неважно, что я пыталась рассуждать разумно, у меня просто не было нужных для этого инструментов. Я впервые поняла, что значит не контролировать собственный мозг.

Это заставило меня очень сочувствовать тем, кому приходится так же страдать. Многие годы я пыталась понять, как Дилан мог сделать то, что сделал. Потом мой собственный мозг вышел из-под контроля, и я увидела мир с другой стороны зеркала, когда ты варишься в своем личном адском котле, и непрошеные мысли берут на себя контроль и заставляют действовать.

Самая грустная и страшная правда в том, что мы никогда не знаем, что мы (или кто-то из наших близких) страдает от серьезного расстройства мозга.

Когда я почувствовала себя лучше, я не могла поверить, какими исковерканными были некоторые мои мысли. Впервые я поняла, как Дилан мог думать, что он двигается в правильном направлении, когда все было совсем наоборот.

Я все еще не могу осознать то, что сделали Дилан и Эрик; я не могу понять, как вообще кто-то может сделать такую вещь, не говоря уж о моем сыне. Мне легко, хотя и больно, сочувствовать человеку, покончившему с собой, но Дилан убивал. Это не та вещь, к которой я когда-нибудь смогу привыкнуть или которую смогу забыть.