Поезд мчался вдоль берега на юг, в Барселону, солнце заливало светом лицо спящего Хосе. Проснулся он, только когда они уже подъезжали к Барселоне.

– Здесь у нас пересадка, – прошептала мать ему на ухо.

– Мы приехали?

– Да, это Барселона.

Хосе потянулся за портфелем, а мать сняла с верхней полки рюкзаки. Вокзал был большой, с высокими сводами. Хорошо одетые деловые люди стояли по трое-четверо и громко разговаривали. Фрау Гурланд остановилась у киоска купить буханку хлеба и немного мягкого сыра, но есть было некогда. Экспресс на Мадрид отправлялся через десять минут, и они сели в поезд всего за несколько секунд до отхода. Место они нашли рядом с тучным господином в костюме в узкую белую полоску.

Поезд впечатлял своим интерьером: голубая обивка и тисненая кожа на стенах каждого купе. Над головами пассажиров красовались незажженные лампы для чтения в форме тюльпанов. К стене под широким чистым окном был прислонен сложенный столик.

Тучный господин бросил взгляд на фрау Гурланд, как бы удостоверяясь в том, что она действительно вошла. Его пышная плоть – белая, одутловатая – напоминала тело запеленутого младенца, а крупные суставы пальцев утопали в коже, как вмятины в тесте. Выглаженный с паром костюм, до блеска начищенные туфли да еще цветочный запах одеколона свидетельствовали о достатке, если не о знатности. «Адвокат или коммерсант какой-нибудь; может быть, политик», – предположила Хенни Гурланд.

Он попыхивал толстой красноватой сигарой и сосредоточенно читал газету, время от времени кривя лицо. Новости ему явно не нравились. Но один раз он вдруг разразился пронзительным смехом, напугав Хосе, и тот, чтобы успокоиться, посмотрел на мать. Над блестящей лысой головой испанца висел дым, и вскоре в купе стало нечем дышать. Фрау Гурланд закашлялась, но возмущаться не стала: в их обстоятельствах это было бы неразумно.

В какой-то момент их сосед повернулся к Хосе, глядя на него с любопытством, и вроде бы уже хотел спросить его о чем-то, но передумал. Хенни Гурланд старалась не встречаться с ним взглядом, боясь привлечь лишнее внимание. Меньше всего ей хотелось, чтобы с ней заговорили. Это могло быть опасно. А вдруг он инспектор полиции или государственный чиновник?

Поезд медленно отъезжал от станции, огибая город, который фрау Гурланд хорошо помнила по временам гражданской войны: его широкие проспекты, ряды лип, игрушечные трамваи, булочные и кабачки. Эти картины проносились за большим окном купе, они больше походили на воспоминания, чем на реальность. И она почувствовала некоторое облегчение, когда городские пейзажи сменились густыми лесами, коротко стриженными деревнями и лугами, веером раскинувшимися в окне.

Примерно через час после отхода поезда пришел с проверкой билетов низкорослый проводник с ухоженной бородой. Он без всякого выражения на лице окинул взглядом Гурландов и на таком гортанном испанском попросил их предъявить билеты, что фрау Гурланд растерялась.

– Вы испанцы? – поинтересовался он.

Она лишь кивнула, протягивая два билета.

Проводник не стал рассматривать билеты внимательно. И с разговорами приставать не стал – к ее большому облегчению. По-испански она говорила сравнительно неплохо (все-таки она несколько лет прожила с мужем в Барселоне), но акцент и нетвердое знание грамматики выдали бы ее.

– Спасибо, señora, – сказал проводник, возвращая ей билеты.

Фрау Гурланд едва заметно улыбнулась и, отвернувшись, устремила взгляд в окно.

Когда проводник вышел, их сосед по купе бросил газету.

– Испанцы, говорите? – спросил он и улыбнулся.

Обнажившиеся зубы – донельзя белые, но неровные – были словно марионетки, вышедшие на сцену, чтобы показать небольшое импровизированное представление.

Фрау Гурланд, поколебавшись, сказала:

– Мой муж – испанец.

– Ага, а вы, наверное, колумбийка?

– Нет.

– У вас такое произношение… Оно напомнило мне одну женщину из Колумбии, с которой я когда-то был знаком.

Хосе, встревожившись, выпрямился: что этому человеку нужно от его матери? Сам он слишком плохо знал испанский, чтобы понять, о чем они говорят, но мать казалась невозмутимой, и он успокоился.

– Значит, вам нравится Испания? – продолжал сосед.

Фрау Гурланд заерзала на сиденье.

– Не бойтесь меня, – сказал он. – Простите, если мои вопросы неприятны вам. Я не желаю вам зла.

Хенни непонятно было, чего он хочет, но она поверила ему на слово. В выражении его лица была какая-то приветливая доброта, и его голос убедил ее. То, что он не желает им зла, казалось правдоподобным.

Она извинилась за свою неразговорчивость:

– Мы с сыном очень устали. Едем уже несколько дней.

– Я понимаю, – сказал он, снова углубляясь в чтение газеты.

Хосе наконец расслабился, зажав портфель Беньямина между лодыжками и вспомнив неприятного на вид человека, который помог им в Марселе. Он накормил их, хотя, по всей видимости, был совсем не богат. В тот же вечер он вызвался проводить их до испанской границы и представить Лизе Фиттко. Без него (и без нее) они бы почти наверняка все еще были во Франции, и, скорее всего, в лапах у нацистов.

Глубокие знания Беньямина произвели на Хосе большое впечатление: Беньямин, кажется, знал даже больше, чем отец Хосе. Сможет ли он сам когда-нибудь знать столько же? Он ведь прочел не так уж много книг. Особенно он недоумевал, зачем нужны романы: какой смысл читать книгу, в которой с самого начала объявляется, что вся она вымысел? Зачем выдумывать истории, когда жизнь каждый день преподносит что-нибудь куда более захватывающее, чем любой сочинитель? Адольф Гитлер уж точно превзошел любое воображение. (Гитлер уставился на него с обратной стороны газеты, которую читал испанец, глаза фюрера были как дырки, прорезанные в странице.)

Книгам Хосе предпочитал мосты и плотины, электрические системы и сложные механизмы. Он собирался когда-нибудь начать изучать инженерное искусство, чтобы узнать, как все в мире взаимосвязано и как передается энергия. Материя была для него величайшей тайной. Хотя все есть химия, сложность материального мира непостижима. Если изменить всего один маленький атом его тела, он уже не будет самим собой, Хосе Гурландом. Он будет другим человеком – может быть, остающимся в ловушке все тех же обстоятельств, но все равно другим, и поэтому сможет реагировать на эти обстоятельства совсем по-другому.

Поезд начал поворачивать, и Хосе очнулся от своих грез.

– Мама, можно я возьму немного хлеба? – попросил он.

Он произнес это по-французски, и Хенни испугалась. Но господин продолжал читать свою газету и дымить сигарой, переворачивая страницы и бормоча что-нибудь одобрительное или презрительно фыркая и приподнимая брови. Она отломила от маленькой буханки кусочек хлеба и отрезала полоску желтого, похожего на воск, сыра.