– Герхард, я знал…

– Герхард?

– Значит, ты нашел меня…

Профессор Лотт пытался понять, кто такой Герхард.

– Вальтер, вы не боитесь?

– Боюсь?

Беньямин тихо, про себя засмеялся.

– Иерусалим, – сказал он. – Да, если ты настаиваешь, я приеду.

Он слышал себя, но чувствовал какую-то странную отделенность от своих слов. Как будто кто-то говорил его голосом в соседней комнате, за тонкой стеной. Он почти понимал, что говорится, но не до конца.

– Вальтер, с кем я могу связаться?

Беньямин пристально смотрел на доброго профессора. Тот говорил с ним медленно и громко, как с младенцем, только начинающим осваивать язык. Некоторые слова он старался произносить особенно отчетливо.

– Расскажи Доре… моей жене, – сказал Беньямин.

Ему с трудом дались эти слова, каждое из них проталкивалось сквозь зубы, как распухший язык.

Лотт энергично кивнул: он рад был, что хоть что-то разобрал.

– Я обязательно ей напишу.

В этой трудной ситуации он как будто ожил. В своей ночной рубашке, с волосами, похожими на ермолку, он напоминал монаха.

– Я не был хорошим человеком, Герхард, – сказал Беньямин. – Я понимаю, что ты занимаешься важным делом. Каббала…

Профессор вытер пот, стекавший по подбородку Беньямина.

– Я так мало сделал.

Горячие слезы сожаления растеклись по его щекам. Его подташнивало, веки отяжелели. К горлу поднималась какая-то желчь, кислая и жгучая. Над ним то поднималось, то опускалось лицо Гершома Шолема, и он пытался дотянутьcя до него, прикоснуться к его живому лицу, добрым глазам.

– Вальтер, вы в хороших руках, – сказал профессор Лотт.

Беньямин внимательно смотрел вверх, как больное животное. Ничего хорошего в плохом новом нет. Ему хотелось, чтобы вернулось старое, хотелось снова попасть в город его детства, где небрежно проезжали со звонком по блестящим рельсам трамваи, а лошади галопом неслись по мокрой булыжной мостовой. Ему хотелось в город, где вдоль каждой улицы из тысячи труб, придавая тебе бодрости, поднимался дым. Хотелось снова пройтись по тем улицам, следуя знакомому узору их расположения, который можно до бесконечности открывать заново. Хотелось в мир, где было так много времени и так мало забот.

Перед его глазами проносились сцены: утро, когда он натолкнулся у реки на бойню. Ему тогда было лет девять или десять. Пораженный ужасом, он стоял и смотрел, как полный мужчина в забрызганном кровью фартуке зарубает куриц, петухов, гусей, уток. Они жутко крякали, пронзительно кричали, кудахтали; повсюду разлетались перья. Рот мальчика наполнился какой-то горькой пеной. Тогда он впервые узнал вкус смерти. И теперь снова ощутил этот вкус, зеленый, металлический.

Он плюнул в сторону.

– Евреи! – крикнул он. – Почему евреи?

Профессор Лотт попробовал успокоить его.

– Евреи, – пробормотал он. – Ты был прав, Герхард.

Он видел их, слившихся с толпой, в гитлеровских лагерях: вот его брат Георг, исхудавший, болезненно бледный, вот Фриц и Артур, его родня, вот маленькая девочка Элиза, которую он водил в парк в Мюнхене, и Густав Хугенберг, Йоханна Хохман, Феликс Кипенхойер, Герман Йеснер. Имена, попавшие в списки, – он не сомневался, что большинство этих людей уже погибли. Их зарубили и искромсали. Кровь на полу, покрытом опилками. Там нет криков и кудахтанья, там безмолвно вопиют безвинно проклятые. Только теперь он поверил всем этим рассказам.

Он думал о предполагаемых различиях между евреями и неевреями. Шолем страстно верил в существование таких различий. Он настаивал на том, что неевреи – это противоположность евреев. Ведь их Бог – земной человек, воплощение Бога. Бог же евреев находится по ту сторону царства смертных, Он не бесчеловечен, но определенно внечеловечен. Totaliter aliter[111] – там все «совсем по-другому». Он ни мужчина, ни женщина – Он абсолютно беспол, Он не может быть воспроизведен. Если у христиан Бог может стать человеком, значит и люди могут стать как боги и творить сверхчеловеческие дела. Поэтому им так нравится величие любого рода: тиранов и разрушителей почитают так же, как выдающихся художников, поэтов и музыкантов. Важных правителей славят, но чтят и героев-бунтарей. Боготворят святых – даже блудниц, если их страсть безмерна. Восхищаются бережливостью, но и большой щедростью: человека, который все раздаст, возводят на пьедестал. Евреи не преклоняются перед величием и не почитают вождей, даже своих собственных. Они роптали на Моисея, убили Захарию, а Иеремию бросили умирать на обочине дороги. Даже Самуила они отвергли.

Профессор Лотт тихо рассказывал. Он, кажется, плакал.

– У меня была жена Елена. Когда я переехал в Бельгию, она осталась в Берлине. Мы ссорились, понимаете. Глупо это было с ее стороны. Ну и с моей.

Он рассказал Беньямину о Елене все, что смог припомнить, а жива она или нет, он не знал. На письма, в которых он звал ее в Бельгию, ответов не приходило. Вполне могло быть, что ее уже нет в живых.

Беньямин сделал знак рукой – или только подумал об этом. Кое-что он уловил, и ему было жаль этого человека. Шолем ли это? Разве жена Шолема осталась в Германии? Вряд ли.

– Нам нужно в Иерусалим – всем нам, – прошептал Беньямин.

Профессор Лотт, кажется, понял.

– Иерусалим! – сказал он.

Беньямин кивнул, во всяком случае попытался, и вспомнил каббалистический текст, присланный Шолемом из Иерусалима всего несколько месяцев назад: «Когда внимаешь голосу Бога во всем, становишься в полной мере человеком. Обычно ум скрывает Божественное, заставляя верить, что существует отдельная сила, вызывающая к бытию все мысленные образы и голоса. Но это ошибочное представление. Слушая голос Бога везде и всюду, постигаешь Вечное. Оно становится твоим умом, течет сквозь него. К тебе приходит откровение».

Он слушал настороженно, как собака в ночь полнолуния. Будучи на все сто процентов человеком, он открывал для себя Божественное.

Как тонка перегородка, отделяющая живых от мертвых, думал он, беззвучно произнося слова. Тесно прижатый к ней, он почти проникал взглядом сквозь этот полупрозрачный барьер, перед ним как будто уже начинали представать бледные фигуры и тени по ту ее сторону: скоро они обретут лица, черты, свои неповторимые особенности.