– Гражданином какой страны он является? – поинтересовался сержант, принимая бюрократический тон.

На такой тон часто переходил мой отец, когда ему звонили по телефону подчиненные.

Доктор Беньямин, видимо, понял вопрос.

– Я гражданин Франции, – сказал он. – Видите ли, у меня квартира в Париже. Адрес действителен. Мы живем там с сестрой. – Он порылся в кармане и вынул читательский билет Национальной библиотеки. – Я занимаюсь исследованиями, пишу книгу. В Париже я живу уже много лет.

– Он ведь немец? – спросил сержант, глядя на меня.

– Вы немец? – спросила я.

– Я считаю себя французом, – ответил он. – Так я решил. Страну, откуда я родом, я больше не признаю своей. – Он высморкался в белый носовой платок. – Я отрекся от Германии.

– Он еврей, – сказал Рубио.

Сержант бросил на помощника сердитый взгляд. Не по чину ему было отпускать замечания.

Но доктор Беньямин понял и кивнул.

Сержант пригладил пальцами лоснящиеся волосы. Он чувствовал себя явно неловко.

– К сожалению, по испанским законам этот человек считается sans nationalité.

Он стал объяснять мне, что лицам без гражданства и правильно оформленной визы теперь не разрешается въезд в Испанию. И ничего не остается, кроме как передать его утром пограничникам – «конечно, после того, как он позавтракает».

Когда я пересказала это доктору Беньямину, кровь отлила от его лица, и оно стало мертвенно-бледным, как у привидения. Он, пошатываясь, отошел от нас.

– Рубио останется здесь на ночь. Утром он проводит этого человека в участок.

Фактически доктор Беньямин оказался под домашним арестом – он, видимо, это понял.

– Пограничники – люди ответственные, – сказала я. – Вам не нужно их бояться.

– Они убийцы, – сказал доктор Беньямин.

Сержант лишь грустно усмехнулся. Что еще ему оставалось?

– Где остальные? – спросил он.

– Номер фрау Гурланд с сыном – по той стороне коридора. Я вас отведу.

Консуэло потер руки, как будто ему было нехорошо.

– Спокойной ночи, доктор Беньямин, – сказала я.

Доктор Беньямин снова поклонился. Он был удивительно спокоен, даже полон достоинства. Но было видно: он сделал вывод, что его долгий путь вдруг самым плачевным образом прервался. Когда мы уходили, он стоял посередине комнаты – маленький, съежившийся, один из самых одиноких людей, которых мне приходилось когда-либо видеть.

Хосе вытянул шею, оглядывая комнату:

– Мама, что случилось?

– Ничего, дорогой. Спи, спи.

– Где-то разговаривали.

– Да нет. Это просто гроза, ставни хлопают.

Полицейские ушли час назад, и, хотя ей теперь было уже не заснуть, она надеялась, что Хосе, может быть, все-таки отдохнет. Бедный мальчик очень устал. До сих пор он стойко все переносил, но тут достиг своего предела, она понимала это.

Его отец гордился бы им, подумала она. Все знали, каким выносливым был Аркадий Гурланд: усталость его не брала, он не беспокоился о том, когда сможет в следующий раз поесть. «Если ничего невозможно сделать, я лягу спать, а когда будет еда, буду есть», – говорил он.

От раскатов грома вся комната дрожала, молния при каждом его ударе превращала ставни в решетку из света. Дождь обрушивался на стены и крышу, то набирая, то теряя силу.

«Аркадий», – прошептала сама себе Хенни Гурланд, вызывая его отважный дух. Все, что у нее теперь было, – это Хосе, в котором она узнавала отголоски образа своего мужа: в том, как он наклонял голову перед тем, как ответить на вопрос, в его ухмылках и сдерживаемых смешках. Он по-отцовски запрокидывал голову на ветру, а во сне подтягивал коленки к подбородку.

В дверь постучали.

– Фрау Гурланд, пожалуйста! Откройте!

Голос, звучавший сквозь дубовую панель, казался бесплотным, но знакомым.

Сначала ее мышцы просто отказывались повиноваться мозгу. Перед этим она наконец позволила себе расслабиться и начала погружаться в глубокий, безысходный транс, который предшествует настоящему сну.

– Фрау Гурланд, прошу вас!

Хосе, дрожа, спустил свои длинные ноги на пол и встал в ночной рубашке. Сначала он только чуть-чуть приоткрыл дверь, как велела мать.

– Кто там? – прошептала Хенни Гурланд.

– Это доктор Беньямин.

– Впусти его!

Беньямин, шатаясь, вошел, прислонился к дверному косяку. Глаза у него были как темные впадины в черепе, волосы взлохмачены. Вездесущий портфель выпал из руки, Беньямин тяжело дышал. Лицо его подергивалось.

– О боже, Вальтер, дорогой, – выдохнула она. – Что такое с вами стряслось?

Беньямин двинулся к ней, с трудом сохраняя равновесие, как будто шел на ходулях.

– Простите, пожалуйста. Мое вторжение…

Голос его был едва слышен.

– Что случилось, доктор Беньямин? – спросила она, испуганная его видом.

– Я… я… – заикаясь, произнес он, повалился на колени и ухватился за столбик кровати.

Хосе с трудом удалось помочь ему сесть в кресло с подголовником у кровати, а фрау Гурланд осторожно положила его ноги на матрас и сняла с него туфли.

– Мы сейчас же вызовем врача! – сказала она, вытирая с его лба обильный пот.

– Не нужно врача, – прошептал он. – Незачем.

– Мы должны что-то предпринять!

– Не надо, – сказал он. – Уже поздно. Видите ли, я принял лекарство…

Он начал терять сознание, но сумел овладеть собой.

– О чем вы? Какое лекарство? – Она обрушила на него град вопросов, ей хотелось взять его за шиворот. – Доктор Беньямин, что вы с собой сделали?

Он знаком подозвал ее ближе, но она не поняла его. Она так перепугалась, что между ними как будто встала стена.

– Мама, пожалуйста, послушай его, – сказал Хосе. – Он что-то хочет нам сказать.

Непонятные слова падали с его губ с глухим стуком, вертелись на полу, как монеты, и исчезали сквозь решетки тишины.

Фрау Гурланд помогла ему сесть ровнее и ударила сначала по одной щеке, потом по другой:

– Вальтер, вы должны поговорить с нами! Что вы с собой сделали?

Голова Беньямина повалилась набок.

У Хосе перехватило дыхание.

– Он умер!