Иван выслушал речи гонца с досадой, которую немедленно сорвал на Ряполовском:

— Мало ли что люди наплетут! Не всему стоит верить.

Князь Семен Иванович глянул на царя с удивлением. Обычно тот был внимателен и подозрителен относительно литовских дел. И уж если он Александру не верит, сомневается в каждом его слове, то почему выгораживает сыновей своих старых недругов?

Никого он не выгораживал. Ивану хотелось, чтобы в письмах князей-перебежчиков не было подвоха, а так только — местная свора. Пока ему было выгодно верить в искренность князей-перебежчиков, в мечтах он уже почитал их земли своими собственными.

— Так сделаем, — подытожил он. — Шемячичу передайте ответ, что мы наследственную вражду забываем и в службу его принимаем. А Можайскому пока ответа не давать. Подождем.

— Государь, а не желают ли враги наши запятнать ваше доброе имя в глазах Александра?

— Ответ передадим на словах, — подыграл царю Патрикеев. — Нельзя такие слова доверять бумаге. Письмо — это улика. Попади наше послание в руки к литовскому князю Александру, он шум поднимет на всю Европу. Скажет, опять мы у него земли крадем.

— Не верю я в искренность Шемячича. Все говорят — человек он гордый, тщеславный. Зачем ему отлагаться в Москву?

— А затем, что здесь его отечество, — Иван стукнул кулаком по столу, легонько так стукнул, но стало ясно — разговор следует кончать.

— А может быть, и не князей это козни, а самого Александра, — не унимался Ряполовский. — Великий князь до сих пор нам пеняет и за Бельского, и за Воротынского. А здесь подловить хочет. Ведь у нас договорной пункт против этих двух. Или Александр сам войну разжигает?

— А ты, князь, не умничай, — сказал Иван сурово и посмотрел тяжело.

Умел царь при неудовольствии так посмотреть, что женщины от страха перед этим взглядом в обморок падали. Князь Семен Ряполовский не обладал подобной чувствительностью, но лучше бы ему в этот краткий миг понять своего государя, почувствовать, что он хочет. Князь Семен не понял, и это привело к страшным последствиям.

На этом разговор и заглох. Дело было осенью. Государь собирался объездом навестить некоторые из своих владений. Дальним пунктом намечался Новгород Великий, хотя и не было полной уверенности, что он туда доберется. Если зима начнется с хлябей и бездорожья, то до Новгорода, пожалуй, и не доскачешь. Иван решил также лично заглянуть в крупные, богатые монастыри. Идея об отчуждении монастырских земель в государственную казну была по-прежнему сильна в нем, хотя, как дальновидный политик, он понимал, что совершить такое он в силах только с новгородскими монастырями. Архиепископ Геннадий занят делами богоугодными — воюет с еретиками, и на отнятые у монастырей земли посмотрит сквозь пальцы.

С собой в поездку Иван взял старшего сына Василия. Это была милость, отлично понятая при дворе. Волошанка обиженно поджала губы, уж если брать кого с собой, то наследника. Она даже посмела высказать Ивану удивление по этому поводу. Царь обозлился — он волен в выборе! И не ее, Еленино дело, ему советы давать. Лучше нашла бы отроку достойных мужей, чтоб обучили сына на мечах биться. Одними молитвами государством управлять не можно!

Разговор был трудный, мучительный, скорый. Елена давно не видела государя в таком раздражении. Ей бы запомнить, сделать выводы. Но она считала, что не имеет права молчать в очевидном. Если Дмитрию со временем быть государем, то кому же, как не ей, радеть о сыне и государстве. Сам Дмитрий юн, а потому оплошлив.

Государь задержался в поездке. Снег лег сразу, и дорога была пригодна для дальних путешествий. В Новгороде начали строить новый Детинец, пригодный для огненного боя, и царь с удовольствием обсуждал с архитекторами все тонкости строительства. В Москву послал письмо, что будет только к Рождеству.

В ноябре вернулся из заграничной поездки царев посол Мамонов. Он ездил в Венгрию и Литву по делам не столько политическим, столько хозяйственным, привез также долгожданное письмо от Олёнушки. Ни о каких сношениях Северских князей с царем Мамонов, разумеется, не знал, но, перечисляя события литовского двора в числе прочих, поведал о князе Семене Стародубском-Можайском, который где-то там учинил скандал со смертоубийством — подробности неизвестны. Но главное в том, что князь посажен в темницу и ждет теперь то ли суда, то ли перевода в Краков, что весьма для него плохо. Польские паны и судьи не любят православных, а потому любую вину удваивают.

От Шемячича меж тем пришло повторное послание. Он благодарил от переданные ему царем слова, опять предлагал свою службу и тут же присовокуплял приписку, которая слово в слово повторяла навет Можайского, полученный несколько месяцев назад. Мол, не верьте князю Стародубскому-Можайскому — он обманщик и плут. А ты не плут? А оба вы честные люди, если пишите словно под диктовку? Обман был налицо. Ясно было, что два злодея затеяли какую-то сложную игру, желая повредить отношениям русских и литовских государей. Но и это не главное. В конце послания Шемячич сообщал, что Александр уже что-то пронюхал, а потому как бы не случилось ареста до времени и потому он, Шемячич, ждет военной помощи от Ивана.

Патрикеев в ужасе переглянулся с зятем. Ряполовскому и без выразительных взглядов было все ясно. Разумеется, царь не станет посылать войско в подмогу Шемячичу, но уже сама эта просьба звучала как призыв к войне. Завтра Шемячич под присягой с крестоцелованием откроет Александру слова, посланные ему Иваном. Яблоко от яблони недалеко падает, отпрыски эти — худшая копия родителей. Те были воины, а эти — псы алчные, скоморохи, танцующие под литовскую дудку. Оборони Русь от коварства! Ах ты, Господи Иисусе!

Тут же был отыскан старый мирный договор с Литвой. Так и есть, вот он — отдельный пункт, касаемый двух негодяев: «… если убегут из Литвы, назад не пускать и быть против князей заодно». В соответствии с этим пунктом и была составлена грамота в Вильно, в которой князю Александру высказывалось недоумение по поводу подданных его — князей Шемячича и Можайского, которые творят козни, предлагают свои услуги и желают очернить Русь и государя ее. Разберитесь, одним словом. Ввиду крайней секретности документа писцом был сам дьяк Лихий. Дальше подписи, печати, все чин-чином. Тайная грамота была зашита в шапку.

Погожим ноябрьским утром гонец отъехал от ворот дома Ряполовского. Не желая привлекать к себе внимания, дьяк решил ехать не слишком рано, а дождаться, пока откроют кремлевские ворота. Это и было главной его ошибкой. Двое из боярских детей успели явиться на свой пост, поэтому один из них двинулся за дьяком, а другой поспешил к царице с докладом. Повезло, он сразу был принял. Софья уже ждала чего-нибудь подобного, какого-нибудь самовольства своих недругов, поэтому приказала неприменно узнать, с какой надобой и куда спешит дьяк Лихий.

— А коли будет у дьяка какая-либо бумага, то тую бумагу изъять и мне привезти.

— А что с гонцом делать? Отпустить на все четыре стороны?

Софья задумалась. Она страшно рисковала, но словленные при дворе слухи давали ей надежду на хороший улов. Ведь был уже случай. Сидит где-то в Приказе неведомый враг, который строчит доносы в Литву. Но арестовать гонца она не имела права. И потом — что с ним дальше делать? Держать в подполе до приезда государя?