Стоило прерваться безостановочному перезвону, я сообразил, что упиралось, в сущности, зря. Свой «запорожец» к тому времени я уже продал, получалось, что до Аникеевки придется добираться на перекладных. Пять часов в общем вагоне до Ржева, потом шесть часов рабочим поездом до разъезда Конюхово и, если не подвернется попутка, еще десять километров пешком до деревни Акимыча. Но сейчас мне это было на руку. Я понимал, что чем быстрее Дуся выдохнется, тем и для нее, и для меня будет лучше. Пока же я продиктовал ей, что надо взять с собой, и мы договорились, что 8 августа встретимся в зале ожидания на Рижском вокзале за час до отхода вечернего поезда на Ржев.

Дальше я получил недельную передышку. Лишь накануне, 7 августа, она позвонила мне, чтобы подтвердить, что уговор в силе, а заодно, ликуя, сообщила, что пыталась связаться с пятью десятками людей, и вот все, кого она застала в Москве, без единого исключения заявили, что тоже хотят ехать с нами. Некоторые сказали, что возьмут и детей, так что, по ее прикидкам, может набраться душ семьдесят, а то и восемьдесят. Новость я выслушал спокойно, в первую очередь меня волновала сама Дуся, что же до остальных, то посчитал, что, если тут всё уладится, ее паства особых проблем никому не доставит.

Оба – и Никодим, и Дуся – слабели, сдавали на моих глазах, при мне готовились к уходу из жизни. Конечно, главное происходило в их душах, когда они оставались наедине с собой и с Господом, но многое было открыто, ни от кого не пряталось. Они каялись, ждали слов прощения и оправдания не только от своего духовника, но и от людей, перед которыми были виновны, которым принесли зло и боль. Их собственная жизнь казалась им правильной пятнами, разрозненными кусками. То, что отдельные участки всё же удалось пройти верно, они объясняли монашеским обетом, который приняли добровольно, осознанно, и теми муками, что довелось претерпеть. О них они говорили как об испытаниях, посланных свыше.

Никодим в последние месяцы жизни часто вслед за одним из своих сокамерников Евстратовым повторял, что те, кто был на передовой и уцелел в Первую и Вторую мировые войны, и те, кто не «придурком» прошел лагерь, – все отмечены печатью чуда Господня. Десятки раз они должны были погибнуть, однако Господь без устали их охранял. Думаю, что вера в это – единственное, что ему позволяло хоть как-то свести концы с концами. Увлекаясь, он принимался доказывать, что таких людей сотни, тысячи, даже миллионы, они образуют настоящее воинство Божие и потому непобедимы. Подобно древнему Израилю, на их стороне воюет сам Господь. Страшная мясорубка, через которую в ХХ веке прошла Россия, – огонь, вода и медные трубы, – начало очищения и спасения человеческого рода.

Впрочем, подолгу он ликовал редко и, в общем, готовясь отдать Богу душу, глядел на мир с немалым равнодушием. Спокойно, без сожаления говорил, что, кроме суеты, жестокости, ничего давно не различает. Пытаясь его расшевелить, я рассказывал о друзьях и знакомых, но разобраться в наших отношениях Никодиму было нелегко. В старости без образца, без правил он чувствовал себя неуверенно, оценивая людей, старался и на шаг не отступать от собственного опыта – монастырского, затем лагерного. Когда же это не выручало, делался робок, путался.

Крестная перед смертью очень его напоминала, и всё же в ней было больше доверия к промыслу Божьему. Клашино отпевание ее, молодой, полной сил, последовавший затем постриг сделали Дусину дорогу от обычной жизни к монашеству, к служению Господу прямой и короткой, а известно, что в простоте есть сила, но есть и огромный соблазн. Звоня мне по телефону, она объясняла, что на Медвежьем Мху Господь укажет место, где мы будем отпеты. Уверяла, что отпевание при жизни спасительно для каждого, кто на него согласится. Благодаря ему ко времени своего ухода человек уже сделается Божьим уделом.

Как правило, имея в виду будущую заупокойную службу, Дуся говорила только о нас – своем ближнем круге, но по наитию могла разом стереть границы, и тогда вещи, которые я от нее слышал, казались вполне еретическими. В частности, она настойчиво повторяла, что настоящий Апокалипсис будет не похож на тот, каким его описывает апостол Иоанн.

По ее словам выходило, что ни землетрясений, ни страшных зверей, ни пожирающего всех и вся пламени перед концом света не будет. В последний час с каждой без изъятия человеческой душой будет поступлено точно как с самой Дусей в двадцать шестом году. Начнется ее торжественное, по полному чину, отпевание. Долгое, печальное, неспешное, чтобы не остался забыт, не отпущен ни один, даже невольный грех.

Панихиды будут идти и в храмах, и в чистом поле, лесу, степи – кому где Господь судил жить. Они сольются в огромную, истинно вселенскую заупокойную службу, медленную и внимательную, ласковую, сочувственную к людям, после тысяч лет блужданий возвращающимся в Отчий дом. Спокойное доброе отпевание, во время которого Адамов корень, плача, простит друг другу обиды, смягчится, раскается. Утешая, голубя брата, каждый с каждым обнимется и поцелуется.

Пока оно будет идти, иссякнут источники и пересохнут колодцы, откуда люди черпали зло: как змей старую кожу, мы сбросим с себя прошлую жизнь, страшную, насквозь греховную. Наши души очистятся, а вместе с ними и сама земля. Бесплодная, заросшая терниями пустыня обратится в благоуханный рай, в котором человеческий род вновь, как и до грехопадения, будет един со своим Создателем.

………………………………..

Надо сказать, что и в Москве, когда Дуся еще лишь обговаривала со мной поход на Медвежий Мох, и в поезде, и уже на месте, в Аникеевке, я знал, что ни к какому Сережиному острову ее не поведу. Это было бы во всех смыслах безумием, такую возможность я даже не рассматривал. Для Дуси, коли уж она выбрала меня в проводники, я должен был стать чем-то вроде Ивана Сусанина – только наоборот. Пока она не выбросит белый флаг, водить ее по краю болота и водить, а потом, если повезет, в целости и сохранности вернуть обратно в Москву.

Я уже говорил, что в шестидесятые годы Медвежий Мох собирались осушить и засадить сосной. К тракторам на гусеничном ходу с кормы приваривали массивные стальные сошники, и машины, будто поднимая зябь, одна за другой шли по периметру болота. Получался ряд ровных глубоких канав, каждую из которых, словно брустверы, фланкировали две высокие торфяные грядки. Позже через заполнившиеся водой рвы лесники для своего удобства перекинули мостки из тонких, похожих на палки, комлей березы, ели, тех же сосен. Правда, за много лет, что их не подновляли, переходы сгнили, стали трухлявы, непрочны и ломались даже под одним взрослым человеком.

Вообще теперь, когда энтузиазм спал и люди отсюда ушли, та часть болота, где раньше работали мелиораторы, скорее напоминала не молодой лес, а правильно спланированное кладбище. Саженцы сосен, проклюнувшись, споро дорастали до пяти-шести метров, а дальше корни, так и не найдя твердой почвы, больше не могли держать ствол, и дерево тощей малолеткой засыхало посреди воды. Впрочем, изредка попадались и здоровые экземпляры. Им, наверное, повезло попасть на место, где дно было выше или лежал камень, с остальных же через год-два дождь и снег сдирали кору, обламывали ветки, и они, выбеленные солнцем под кость, делались памятниками самим себе.